На запад, на запад помчался бы я,

Где цветут моих предков поля,

Где в замке пустом, на туманных горах,

Их забвенный покоится прах.

В этом стихотворении Бунина внимание обращено, главным образом, на безмерное пространство степи; ныне ведущим мотивом становится бесконечная протяженность. Поэтому образ полевой дороги оказывается в стихотворении организующим. Им начато оно, им оно и завершается, причем концовка удваивает и варьирует его, вводя множественное число:

Весел мирный проселочный путь,

Хороши вы, степные дороги!

Это осознание и переживание простора, движения, дороги, уходящей вдаль, рождает сложную гамму чувств: восторга, отрады, веселости. И нет уже прежних недобрых чувств и предчувствий: ветер бодрит, и «свевает с души он тревоги». И чтобы сказать все это, автору не потребовалось слишком много слов. Лаконизм стихов становится важным достижением поэта. Как мы видим, Пушкин и Лермонтов оказали на Бунина весомое влияние, уже в пору отрочества они были для него кумирами. У Бунина было непреклонное желание стать не кем-нибудь, а «вторым» Пушкиным и Лермонтовым. Иван Алексеевич видит в Пушкине, а потом позднее в Толстом часть России, живую и от нее неотделимую. Отвечая на вопрос, каково было воздействие на него Пушкина, Бунин размышлял: «Когда он вошел в меня, когда я узнал и полюбил его? Но когда вошла в меня Россия? Когда я узнал и полюбил ее небо, воздух, солнце, родных, близких? Ведь он со мной и так, особенно, с самого начала моей жизни».

Четырёхстрофное стихотворение «Полями пахнет, - свежих трав» (1901 г.) отмечено краткостью поэта, который обнаруживает здесь свою способность воспринимать не только многоцветье, но и разнообразие знаков родной природы. Бунин чуток к смене освещенности в пейзаже, к передаче от одной тональности к другой («темнеет», «синеет»), от состояния знойного покоя к бурной прозовой динамике. Не случайно критик Глаголь сравнивал поэта с живописцем: « Бунин в области стиха такой же художник, как Левитан в области краски». Поэт готов осуществлять пантеистический воспринимаемый им мир. В конце стихотворения, зачарованный таинственностью грозы, он обращается к ней как к живому существу:

Как ты таинственна гроза!

Как я люблю твое молчанье,

Твое внезапное блистание

Твои безумные глаза!

Бунин классичен. Он вобрал в свое творчество все богатство русской поэзии 19 века и нередко подчеркивает эту преемственность в содержании и форме. В стихотворении «Призраки» (1905 г.) он демонстративно заявляет: «Нет, мертвые не умерли для нас!». Зоркость к призракам для поэта равнозначна преданности умершим. Но это же стихотворение свидетельствует о чуткости Бунина к новейшим явлениям русской поэзии, об интересе его к поэтической интерпретации мифа (преданья), к интуитивным началам психики, к передаче иррационального, подсознательного, грустно-музыкального…. Отсюда образы призраков, арф, дремлющих звуков, родственная Бальмонту напевность. У Бунина, как и у Бальмонта, все эмоции бесконечно укрупнены, поскольку они творят свои сказки, и еще Бунин именно у этого поэта-символиста унаследовал лирическое «я», которое не знает преград в дерзости:

Я мечтою ловил уходящие тени,

Угасавшие тени погасавшего дня!

Я на башню всходил, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня.

(строки Бальмонта)

«Сладострастная грусть» ощущается в стихотворении «Огонь на мачте» (1905 г.). Оно воспроизводит картину проводов корабля, уходящего в морскую даль. Стихотворение построено на передаче многочисленных реалий действительности: здесь упоминается дача, берег, «старая каменная скамейка», скалы, обрыв, гора, сверчки и даже обозначенный специальным термином «топовый огонь» на мачте. Но из этих конкретно преданных предметов рождается, и все более захватывает читателя особое настроение задумчивой и нежной печали, усиленное «глубоким мраком», сгущающейся тьмой, ощущением бездны. Реальный образ обретает характер символа, что роднит поэзию Бунина, как с поздней чеховской прозой, так и с исканиями поэтов серебряного века».

Это тяготение Бунина к многоплановой описательности, своеобразной «эпической лирике» и к символике обнаруживается в поэме «Листопад» (1900 г.). Пленительная красота этого произведения осознается читателем сразу же: он не может остаться безучастным к этой поэтической панораме леса в пору его увядания, когда яркие краски осени меняются на глазах, и природа претерпевает свое скорбно-неизбежное обновление:

Лес, точно терем расписной,

Лиловый, золотой, багровый,

Весёлый, пёстрою стеной

Стоит над светлою поляной.

Подкупает и тесная сращённость нарисованных картин с фольклорными образами русских красок и поверий. Отсюда развернутое уподобление леса огромному расписному терему со своими стенами, оконцами и чудесной народной резьбой. Лес прекрасен, но с грустной очевидностью меняется, пустеет, как родной дом: гибнет, как весь сложившийся годами уклад жизни. Как человек все более отчуждается от природы, так и лирический герой вынужден рвать нити, связывающие его сродными пенатами, отчим краем, прошлым. Такой подтекст лежит в основе поэмы и формирует символистический образ Осени, чье имя пишется с большой буквы. Она же называется вдовой, чье счастье, как и у лирического героя, оказывается недолговечным. Это определяет символико-философский характер поэмы, своеобразие ее нравственно-эстетической проблематики и особенности ее жанра.

В поэтический мир Бунина теперь властно вошел человек с его неустроенной судьбой и с тоской о былом. В стихотворении «Собака» (1909г.) поэт еще более раздвигает круг представлений и переживаний своего лирического героя. Ныне он обращается не только к прошлому, но к настоящему и к будущему. Строки о «тоске иных полей, иных пустынь… за пермскими горами» означает одновременно мысленную обращённость и ко вчерашнему, и к завтрашнему; они безмерно расширяют пространство до масштабов всемирности, включают как свое, так и чужое. Человеку становятся близки и понятны радость и боль «малых сил», «братьев наших меньших», иных обездоленных…. «Седое небо, тундры, льды и чумы» теперь отнюдь не чужды лирическому герою, он приобщается к ним, равно как и разнообразным пластам истории. И это дает ему основание ощутить не только свою придавленность, но и свое величие, свою фантастическую не успокоенность и обязанность. И в духе философской оды Державина он объявляет:

Я человек: как Бог, я обречен.

Познать тоску всех стран и всех времен.

Не этим ли новым мироощущением объясняется то, что сонет «Вечер» (1909г.) утверждает необъятность счастья, присутствия его всюду – вопреки усталости и невзгодам – и связывает это радостное пантеистическое переживание с процессом познания, с «открытым окном» в мир:

О счастье мы всегда лишь вспоминаем

А счастье всюду. Может быть, оно

Вот этот сад осенний за сараем

И чистый воздух, льющийся в окно.

Эта мысль находит выражение в бунинском афоризме: «Мы мало видим, знаем, – а счастье только знающим дано». Словно пушкинский пророк, лирический герой «Вечера» обретает божественный дар видеть, слышать, переживать, способность вобрать в себя все шумы и краски бытия, а потому чувствовать себя счастливым.