К. Паустовский "О Северянине"

Меня приняли вожатым в Миусский трамвайный парк . Миусский парк помещался на Лесной улице, в красных, почерневших от копоти кирпичных корпусах. Со времен моего кондукторства я не люблю Лесную улицу. До сих пор она мне кажется самой пыльной и бестолковой улицей в Москве. .

Однажды в дождливый темный день в мой вагон вошел на Екатерининской площади пассажир в черной шляпе, наглухо застегнутом пальто и коричневых лайковых перчатках. Длинное, выхоленное его лицо выражало каменное равнодушие к московской слякоти, трамвайным перебранкам, ко мне и ко всему на свете. Но он был очень учтив, этот человек, — получив билет, он даже приподнял шляпу и поблагодарил меня. Пассажиры тотчас онемели и с враждебным любопытством начали рассматривать этого странного человека. Когда он сошел у Красных ворот, весь вагон начал изощряться в насмешках над ним. Его обзывали «актером погорелого театра» и «фон-бароном». Меня тоже заинтересовал этот пассажир, его надменный и, вместе с тем, застенчивый взгляд, явное смешение в нем подчеркнутой изысканности с провинциальной напыщенностью.

Через несколько дней я освободился вечером от работы и пошел в Политехнический музей на поэзоконцерт Игоря Северянина.

«Каково же было мое удивление», как писали старомодные литераторы, когда на эстраду вышел мой пассажир в черном сюртуке, прислонился к стене и, опустив глаза, долго ждал, пока не затихнут восторженные выкрики девиц и аплодисменты.

К его ногам бросали цветы — темные розы. Но он стоял все так же неподвижно и не поднял ни одного цветка. Потом он сделал шаг вперед, зал затих, и я услышал чуть картавое пение очень салонных и музыкальных стихов:

Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! — Ее целомудрием святеет оно! Миньон с Эскамильо! Миньон с Эскамильо! Шампанское в лилии — святое вино!

В этом была своя магия, в этом пении стихов, где мелодия извлекалась из слов, не имевших смысла. Язык существовал только как музыка. Больше от него ничего не требовалось. Человеческая мысль превращалась в поблескивание стекляруса, шуршание надушенного шелка, в страусовые перья вееров и пену шампанского.

Было дико и странно слышать эти слова в те дни, когда тысячи русских крестьян лежали в залитых дождями окопах и отбивали сосредоточенным винтовочным огнем продвижение немецкой армии. А в это время бывший реалист из Череповца, Лотарёв, он же «гений» Игорь Северянин, выпевал, грассируя, стихи о будуаре тоскующей Нелли.

Потом он спохватился и начал петь жеманные стихи о войне, о том, что, если погибнет последний русский полководец, придет очередь и для него, Северянина, и тогда «ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин».

Сила жизни такова, что перемалывает самых фальшивых людей, если в них живет хотя бы капля поэзии. А в Северянине был ее непочатый край. С годами он начал сбрасывать с себя мишуру, голос его зазвучал чуть человечнее. В стихи его вошел чистый воздух наших полей, «ветер над раздольем нив», и изысканность кое-где сменилась лирической простотой: «Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностью осветозарено и олазорено лицо твое».

(Из книги «Повесть о жизни»)

Друг И. Северянина, поэт Георгий Шенгели откликнулся на смерть поэта большим стихотворением-воспоминанием, в котором были такие строки:

" .И всюду - за рыбною ловлею, В сияньи поэзоконцертовом, Вы были наивно уверены, Что Ваша жена - королевочка, Что друг Ваш будет профессором, что все на почте конверты - Вам, Что самое в мире грустное - как в парке плакала девочка ."

Евгений Евтушенко

* * *

Когда идет поэтов собиранье, Тех, кто забыт и кто полузабыт, То забывать нельзя про Северянина - Про грустного Пьеро на поле битв.

АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ

Рукопись

Подайте искристого к баранине. Подайте счет. И для мисс — цветы. Подайте Игоря Северянина! Приносят выцветшие листы.

Подайте родину тому ревнителю, что эти рукописи хранил. Давно повывелись в миру чернильницы, и нет лиловых навзрыд чернил.

Подайте позднюю надежду памяти — как консервированную сирень, где и поныне блатные Бальмонты поют над сумерком деревень.

Странна «поэзия российской пошлости», но нету повестей печальней сих, какими родина платила пошлины за вкус Тургеневых и Толстых.

Поэт, стареющий в Териоках, на радость детям дремал,как Вий. Лицо — в морщинах, таких глубоких, что, усмехаясь, он мух давил .

Поэт, спасибо за юность мамину, за чувство родины, за розы в гроб, за запоздалое подаяние, за эту исповедь — избави бог!

Неотправленное письмо Игорю Северянину

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть сказано всем в статье. А не может — потому, что в эмиграции поэзия на задворках — раз, все места разобраны — два; там-то о стихах пишет Адамович и никто более, там-то — другой «ович» и никто более, и так далее. Только двоим не оказалось места: правде и поэту.

От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой.

От всего сердца своего и от всего сердца вчерашнего зала — благодарю Вас, дорогой.

Вы вышли. Подымаете лицо — молодое. Опускаете — печать лет. Но — поэту не суждено опущенного! — разве что никем не видимый наклон к тетради! — все: и негодование, и восторг, и слушание дали — далей! — вздымает, заносит голову. В моей памяти — и в памяти вчерашнего зала — Вы останетесь молодым.

Ваш зал . Зал — с Вами вместе двадцатилетних . Себя пришли смотреть: свою молодость: себя — тогда, свою последнюю — как раз еще успели! — молодость, любовь .

В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли, притащились. Призраки явились — поглядеть на себя. Послушать — себя.

Вы — Вы же были только той, прорицательницей, Саулу показавшей Самуила .

Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!). Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет — он или время! И перетянул он: Вы.

Среди стольких призраков, сплошных привидений — Вы один были— жизнь: двадцать лет спустя.

Ваш словарь: справа и слева шепот: — не он! Ваше чтение: справа и слева шепот: — не поэт! Вы выросли, вы стали простым. Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто — природу, Вы, наконец, раз-нарядилиее .

И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:

— И сосны, мачты будущего флота . — ведь это и о нас с Вами, о поэтах, — эти строки. Сонеты. Я не критик и нынче — меньше, чем всегда. Прекрасен Ваш Лермонтов — из-под крыла, прекрасен Брюсов . Прекрасен Есенин — «благоговейный хулиган» — может, забываю — прекрасна Ваша любовь: поэта — к поэту (ибо множественного числа — нет, всегда — единственное) .