Казалось бы, легче всего разобраться в рассказах Эдгара По, если поставить их в связь с традициями готического романа английской писательницы Анны Радклиф (17(;4—1823) и европейской романтической фанта­стики, прежде всего с Гофманом (1776—1822), с его «Фантазиями в манере Калло». Это делали и делают, это можно и нужно де­лать, не слишком обнадеживая себя, учитывая «странность» Эд­гара По, его гротесков и арабесок, о которой так решительно сказал Достоевский: «Вот чрезвычайно странный писатель — имен­но странный, хотя и с большим талантом». Порой кажется, что тот или иной гротеск Эдгара По написан в духе традиции готи­ческого романа, в духе жанра «тайн и ужасов», а на поверку ока­зывается, что это пародии на него. Наглядный пример — рассказ «Сфинкс»

Человек приехал из Нью-Йорка к своему родственнику и жи­вет «в его уединенном, комфортабельном коттедже на берегу ре­ки Гудзон». Однажды, «на исходе знойного дня», он сидел «у открытого окна, из которого открывался прекрасный вид на бере­га реки и на склон дальнего холма, почти безлесный после силь­ного оползня». И вдруг он «увидел там нечто невероятное — какое-то мерзкое чудовище быстро спускалось с вершины и вско­ре исчезло в густом лесу у подвожья». Чудовище было огромных размеров, и всего поразительней и ужасней было изображение «Черепа едва ли не во всю грудь». Перед тем как чудовище скрылось, оно исторгло «неизъяснимо горестный» звук, а чело­век, рассказывающий эту историю, «без чувств рухнул на пол*. Рассказ о таинственном и ужасном, но тут же, на следующей странице, и разоблачение «фокуса», то есть разъяснение того, ка­ким образом перед взором рассказчика появилось омерзительное чудовище. Оказалось, что это всего-навсего насекомое — «сфинкс вида Мертвая голова», внушающее «простонародью суеверный ужас своим тоскливым писком, а таите эмблемой смерти нагрудном покрове». Насекомое попало в паутину, которую соткал за окном паук, а глаза человека, сидевшего у окна, спроецировали его на обнаженный склон далекого холма. «У страха глаза велики». образ чудовища — иллюзия, порожденная тревожным психическим состоянием рассказчика, обостренным реальным ужа­сом — в Нью-Йорке свирепствовала эпидемия холеры, «бедствие все разрасталось», и «в самом ветре, когда ов дул с юга . чуди­лось смрадное дыхание смерти". (В «Сфинксе» отразилось реаль­ное событие начала 30-х годов прошлого века: в Нью-Йорке бы­ла эпидемия холеры, распространившаяся из Европы.)

«Сфинкс» — рассказ и «страшный» и пародийный, в нем есть и существенный для Эдгара По мотив социальной сатиры — вы­раженная как бы между прочим и в остроумной форме оценка реального состояния американской демократии. Родственник рас­сказчика, чей «серьезный философский ум был чужд беспочвенных фантазий . настоятельно подчеркивал ту мысль, что ошибки в исследованиях обычно проистекают из свойственной человеческо­му разуму склонности недооценивать или же преувеличивать зна­чение исследуемого предмета из-за неверного определения его удаленности . Таи, например, — сказал он, — чтобы правильно оценить то влиянию, которое может иметь на человечество всеоб­щая и подлинная демократия, необходимо учесть, насколько уда­лена от нас та эпоха, в которую это возможно осуществить».

Рассказ «Сфинкс» может дать представление о технологии создания страшного у Эдгара По, однако для автора это отнюдь не универсальный способ. И в этом рассказе, далеко не столь зна­чительном, как, например, рассказ «Падение дома Ашеров», и да­леко не столь популярном, как «Золотой жук», очевидна одна черта, которая, по мнению Достоевского, отличает Эдгара По «ре­шительно от всех других писателей и составляет резкую его осо­бенность: это сила воображения. Не то чтобы он превосходил во­ображением других писателей; но в его способности воображения есть такая особенность, какой мы не встречали ни у кого: это си­ла подробностей», которая способна убедить читателя в возмож­ности события, даже когда оно «или почти совсем невозможно или еще никогда не случалось на свете».

«Сила воображения, или, точнее, соображения», говоря словами Достоевского, позволяла Эдгару По с решительным успехом ши­роко мистифицировать читателя. Об этой способности и склонно­сти По можно говорить приводя в пример его «Историю с воздушным шаром» — рассказ-мистификацию, в котором выдумка о перелете воздушного шара 118 Европы в Америку оказалась столь правдоподобной, что вызвала сенсацию.

Достоевский обратил внимание на весьма важный содержа­тельный элемент самых невероятных рассказов Эдгара По. «Он, — писал Достоевский, — почти всегда берет саму исключительную действительность, ставит своего героя в самое исключительное внешнее или психологическое положение, и с какою силою про­ницательности, с какою поражающею верностию рассказывает о состоянии души этого человека». Очень часто — души, объятого ужасом, который испытывал сам Эдгар По.

Вероятно, многие читатели, если их спросить, какой из рас­сказов Эдгара По лучшие всего удерживает память , скажут: «Золотой жук». Сам писатель считал его «наиболее удачным» своим рассказом. «Огромная популярность «Золотого жука», — верно отмечает Герви Аллен, — объясняется отчасти тем, что в нем почти отсутствуют болезненные мотивы, преобладающие во многих других произведениях По». В связи с этим невольно вспо­минается признание Блока: «Мне случалось ощущать при чтении Диккенса ужас, равного которому не внушает и сам Э. По». Дей­ствительно, «эти уютные романы Диккенса — очень страшный и взрывчатый материал». Однако в «уютных романах Диккенса» нет болезненных мотивов, связанных с травмированным состоя­нием психики, что заметно в рассказах Эдгара По.

«Золотой жук» по жанровым его свойствам обычно присоеди­няют к знаменитым детективным рассказам Эдгара По — «Убий­ства на улице Морг», «Тайна Мари Роже» и «Украденное пись­мо», героем которых является детектив-любитель Ш. Огюст Дю­пен. В этих рассказах — сам автор называл их «логическими рас­сказами» — с особым эффектом проявляет себя сила логики и аналитического соображения. Валерий Брюсов назвал их автора «родоначальником всех Габорио и Конан-Дойлей» — всех писа­телей детективного жанра. Герви Аллен как бы дополняет и раз­вивает это суждение Брюсова, когда пишет: «Очерк «Шахматный автомат Мельцеля» «явился первым произведением, где По вы­ступил в роли непогрешимого логика и проницательного анали­тика, предвосхитив метод, к которому прибег позднее в своих де­тективных рассказах, таких, как «Убийства на улице Морг», — метод, увековеченный в триумфе Шерлока Холмсов».

Основную же особенность Эдгара По отметил опять-таки До­стоевский. Он указал на «матерьяльность» его фантастики. Фанта­стическое в произведениях Эдгара По оказывается осязаемым, обыденным. Явления невероятные не только обнаруживаются в повседневности, но повседневность как таковая под взглядом и пером Эдгара По обретает характер фантастический. Однако при этом По но был идеалистом-мистиком. «Видно, что он вполне аме­риканец, даже в самых фантастических своих произведениях», — так сказал Достоевский, и если учесть, что «американец» в дан­ном случае это синоним практицизма, деловитости, то Эдгар По, материализуя фантастику или же делая все материально-бытовое фантастическим, явился в этом смысле американцем и антиаме­риканцем одновременно. Он видел и показал призрачность, зыб­кость буржуазно-деляческого мира, гордившегося своей разумно­стью, основательностью и прочностью. Индивидуалистическая свобода, которую американцы написали прямо на своем знамени, это, по Эдгару По, одиночество в толпе, это заброшенность и затравленность личности, это по свобода человека, а освобожденность от человека, от заботы о ном: покинутость человека обществом — призрак свободы. Разве об этом не писал сам Достоевский? Ну конечно же, поэтому он и откликнулся так живо на произведения американского писателя. В развитии литературы XIX веки, усиленно разрабатывавшей проблему человека, Эдгар По явился соединительным звеном между романтиками и реалистами. Он наследовал романтикам, тому же Гофману или англичанину До Квинси, и он же прокладывал дорогу реализму, который Достоевский так и назвал — «фантастическим», но не в смысле какой-то чрезвычайной выдумки, а особой проницательности, позволяющей постигать лишь кажущееся в самой действительности невероятным, выдуманным. Из-за этой проницательности Эдгар По был миром буржуазного практицизма исторгнут и в силу той же проницательности вошел он в мировую литературу.