Безотказно, как лошадь, как машина, работал Павел в колхозе. А П. не ценила этого, ни во что ставила работу мужа. Но более всего проняла ее другая мысль. Она думала о том, что "ведь лежит Павел, ее муж, человек, с которым — худо-хорошо — она прожила целую жизнь ." И тогда она "заревела во все горло. И ей теперь было все равно, что скажут о ней люди, какую грязь кинут в Альку". И начался у П. долгожданный отдых. "Вставала поздно, не спеша. Не спеша топила печь, пила чай, потом отправлялась в лес. Грибы да ягоды были ее страстью смалу. Ходила по знакомым с детства холмикам и веретийкам. Но много ли ей одной надо? Несколько дней убирала картошку, но и урожай не радовал — зачем ей столько? Трудно было П. отвыкнуть от мысли о семье, приноравливаться к одиночеству.

Она изнывала, ожидая писем от Альки, но та уехала как в воду канула. И П. кляла, ругала дочь последними словами, а после еще пуще жалела ее: одна, в чужом городе, без паспорта. Многое перевернула в П. встреча со скотницами на Сурге (П. забрела туда в поисках грибов и ягод). Работа у них теперь — не то что раньше, когда П. сама была скотницей, многое теперь делают машины.

Лида Вахрамеева — Алькина ровесница — прежде чуть на себя руки не наложила, когда отец ее определил к коровам (как и Альке, Лиде плохо давалась школьная грамота), а теперь посмотреть — и счастливее ее человека нету. П. подумала, что ведь и Алька могла бы работать дояркой. Чем это не работа? "Всю жизнь, от века в век, и матерь ее, и бабка, и сама она, Пелагея, возились с навозом, с коровами, а тут вдруг решили, что для нынешних деточек это нехорошо, грязно. Да почему? Почему грязно, когда на этой грязи вся жизнь стоит?" После этой встречи П. много плакала. Осенью П. занемогла. Поначалу она, как и ее мать в подобном положении, не хотела поддаваться болезни и даже задумала устроиться дояркой, в очередной раз удивить и победить всех. Она уже представляла, как о ней заговорят: "Железная!" Но вскоре эту гордую мысль пришлось оставить. И все-таки П. не сдавалась — целыми днями делала что-нибудь возле дома. Полюбила она сидеть возле черемухового куста и глядеть на реку — хорошо думалось тут. Больше всего думала П. о том, как она своей должностью пекарихи всех одолела, всех на лопатки положила. "Одна. За один месяц. А чем? Какой силой итростью? Хлебом!". Это было борьбой — за себя, за свою семью, за своего второго ребенка, которого она не желала погубить, как это случилось с их первенцем. В октябре П. предложили ехать в районную больницу, но она отказалась. Свою болезнь она знала лучше врачей — огня, жары не выдерживали даже кирпичи на пекарне, а ведь она человек, к тому же не отдыхавший за эти восемнадцать лет ни одного дня. Во время болезни к П. редко кто заходил. Но на 7 ноября — и поначалу это П. восприняла как обиду — зашла Маня-большая. Этот праздник больше всех других любила П.: раньше в этот день в семье П. меряли обновы, Павел и Алька собирались на демонстрацию, забегало начальство пропустить стаканчик. И вот теперь — эта шалопутная старушонка. Но она принесла весть об Альке, и "словно лето спустилось в избу", и П. заговорила с Маней "своим прежним, полузабытым голосом, тем самым обволакивающим и радушным голосом, против которого никто, даже сам Петр Иванович, не мог устоять". Оказывается, сельсовет выдал Альке справку на паспорт — огромная удача; из-за этой справки много сил потратила П. И снова размечталась П. — о том, как бы посмотреть на Алькино житье, да не убежишь в город — "на привязи у болезни". Она обрадовалась, когда Маня предложила сама съездить за счет П., все посмотреть и "обрисовать положение". Маня ездила в город девять дней (на три дня больше, чем договаривались), и последние ночи П. почти не спала. Встретила она Маню как самую дорогую и желанную гостью. Но когда П. узнала о том, что Алька работает официанткой в ресторане, у нее "погасли глаза". Еще больше она встревожилась, когда узнала, что Владика Маня не видела и дома у Альки не была. Но все же от главного известия — что Алька жива-здорова — материнское сердце успокоилось, и П. потянуло на жизнь: она все перемыла и стала сушить наряды. Эти "тряпки" П. копила всю жизнь, видя в них эквивалент хлеба, настрадавшись в голодную пору. Привыкшая спрашивать совета у своей совести, П. потом со стыдом вспоминала это время, когда они вдвоем с Маней "перемывали косточки" всем на деревне, а особенно Тонечке, потому что Алькина удача оттеняла серое существование дочери Петра Ивановича — опять П. почуяла вкус победы. Именно через Тонечку — так считала П. — и наказал ее Бог. Дело в том, что П. давно мечтала иметь плюшевый жакет, и когда прямо к ней в дом пришла продавщица с приглашением прийти за ним в магазин, то П. в этом увидела знак уважения, признания и очень обрадовалась. Купила для себя и для Альки, а по дороге из магазина, встретив Антониду, захотела перед ней похвалиться, как высоко ценят ее — развернула плат и похвасталась жакетом. Исполнившись жалости к Тоне, как это часто с ней бывало после приступа гордыни, она предложила жакет девушке, но Тоня, смущаясь, поведала, что они уже не в моде и, кстати, висят в магазине уже год. От этих слов П. "пошатнулась". Это был для нее страшный удар. И не то, что ее провели, ей показалось страшным — всегда кто-нибудь кого-нибудь надувает — а то, что П. попалась в ловушку к этой продавщице. Лейтенант проезжий надул, теперь вот эта. "Да как тут жить дальше?" И П. зло расплакалась. "Господи, на что ушла ее жизнь?" С этого дня она опять слегла. Всю зиму П. болела. Письма от Альки приходили короткие да неласковые, из них непонятно было, одна она или с Владиком. Какие-то перспективы перед П. замаячили после визита Сергея, сына Петра Ивановича. Из смущенных признаний выпившего парня П. поняла, что его "сердце разбито Алей" — так он ответил на ее упреки, что раньше они не ведали про "настроение", "дай Бог кусок хлеба заработать. Да с ними тогда и не церемонились. Утром в лес не вышел, а к вечеру тебя уже в суд повели". П., конечно, не очень верила Сережиным пьяным вздохам, но Альке письмо все же написала. Ее грубый ответ поразил мать: "Хватит с меня и того, что ты всю жизнь на Петра Ивановича молишься". "Да что же это такое?" — говорила она себе. Как жить дальше? Ведь что бы она ни делала, все невпопад, все мимо . Но сокрушило П. не Алькино письмо. Сокрушила ее пекарня. А ведь именно на нее поначалу надеялась П., думала, что пекарня излечит ее от всех хворей, "стоит только увидеть ей свою пекарню да подышать хлебным духом". В феврале она не смогла дойти до нее из-за снежных заносов. Зато с "первой затайкой" П. вышла к пекарне как на богомолье — чистая, благостная — вечером накануне специально сходила в баню. Зато уж домой она шла как пьяная, вся в слезах, не помня себя . Около пекарни была помойка, в пекарне — поросенок, все не мыто, засалено, в окошке веник торчит. А вместо помела, о котором столько заботилась П., — черная, обгорелая рогожина, намотанная на длинную палку и погруженная в ведро с водой. От вида Ульки-пекарихи — грязного, неопрятного, П. едва не стошнило. "Все ей казалось, что и самовар, и рукомойник, и печь с тоской и укором смотрят на нее . "И П. слегла. В доме хозяйничала Анисья, которую не любила П. и не скрывала этого, завидуя к тому же здоровью золовки. Еще одна попытка П. выкарабкаться, выйти с задворок жизни связана с приходом к ней Петра Ивановича. За год, что прошел с похорон Павла, Петр Иванович сильно сдал и был — невиданное дело — под хмельком. Гость, как всегда, "заговорил петляво, издалека", и П., хорошо знавшая деловую хватку этого человека, гадала: с чем он пришел? Он заговорил об Альке — П. не выдала своего волнения. Не сдержалась она, когда Петр Иванович сообщил ей, что Алька живет одна. Защищая свою "кровиночку", не желая быть побежденной, П. заявила: "А хоть бы и одна, дак что? Моя дочь не пропадет. Ина березка и с ободранной корой красавица, а ина и во девичестве сухая жердина". Намек был страшный — умела П. наносить удары — и неуязвимый Петр Иванович проронил слезу. Он (у нее!) просил помощи — Сергей, действительно, спивается от тоски по Альке. "Темное, мстительное чувство захлестнуло ее". Только теперь она поняла, что всю жизнь ненавидит его. Ненавидит с того дня, когда он насчитал на нее пять тысяч рублей. Ради его компании П. жизнь свою и своего мужика загубила. И ей хотелось крикнуть в лицо Петра Ивановича: так тебе и надо! На своей шкуре опознай, как другие мучаются . Но вслух П. пообещала написать Альке. После ухода Петра Ивановича, хотя и душил кашель, вей же П. было необыкновенно хорошо — до знойного жара в груди. Она не сомневалась, что Алька напишет. В одной упряжке с таким человеком оказаться! Это каких же дел можно наворотить — встала П. на привычную колею размышлений.