Неоднократно возвращаясь к анализу романа Рабле « Гаргантюа и Пантагрюэль», Бахтин так описывает хронотоп данного романа, находящегося в резком противоречии с типичными хро-нотопами средневековых романов. В раблезианском хронотопе бросаются в глаза необычайные пространственно-временные просторы. Жизнь человека и все его действия связываются с про­странственно-временным миром, при этом устанавливается пря­мая пропорциональность качественных степеней («ценностей») предметов их пространственно-временным величинам (разме­рам). Всё ценное, всё качественно положительное должно реа­лизовать свое качественное значение в пространственно-времен­ной значительности, распространиться как можно дальше, существовать как можно дольше, и всё действительно позитив­ное неизбежно наделено и силой для такого пространственно-временного расширения. С другой стороны, всё качественно от­рицательное — маленькое, жалкое и бессильное — должно быть вовсе уничтожено, и оно не в состоянии противостоять своей гибели. Например, если жемчужины и драгоценные камни хо­роши, то их должно быть как можно больше, и они должны иметься повсюду; если какая-то обитель достойна похвалы, в ней имеется едва ли не десять тысяч уборных и в каждой из них ви­сит зеркало в раме из чистого золота, отделанной жемчугом. « .Всё доброе растет, растет во всех отношениях и во все сторо­ны, оно не может не расти, потому что рост принадлежит к са­мой природе его. Худое же, напротив, не растет, а вырождается, оскудевает и гибнет, но в этом процессе оно компенсирует свое реальное уменьшение лживой потусторонней идеальностью». В раблезианском хронотопе категория роста, притом реального пространственно-временного роста, — одна из самых фундамен­тальных категорий.

Этот подход к соотношению добра и его величины в про­странстве и времени прямо противоположен средневековому мировоззрению, согласно которому ценности враждебны про­странственно-временной реальности как суетному, бренному и греховному началу. Усматриваемые средневековьем связи вещей являются не реальными, а символическими, так что большое вполне может символизироваться малым, сильное — слабым и немощным, вечное — мигом.

Задача Рабле — очищение и восстановление реального мира и человека. Отсюда стремление освободить пространственно-временной мир от разлагающих его элементов потустороннего мировоззрения, от символического и иерархического осмысле­ния этого мира. Необходимо разрушить и перестроить ложную средневековую картину мира, для чего следует порвать все лож­ные иерархические связи между вещами и идеями, уничтожить разъединяющие идеальные прослойки между вещами и дать последним возможность вступить в свободные, присущие их природе сочетания. На основе нового соседства вещей должна раскрыться новая картина мира, проникнутая реальной внут­ренней необходимостью. У Рабле разрушение старой картины мира и построение новой неразрывно сплетены друг с другом.

Еще одна особенность раблезианского хронотопа — новое значение, новое место человеческой телесности в реальном про­странственно-временном мире. Человеческое тело становится конкретным измерителем мира, мерой его реальной весомости и ценности для человека. В соотнесении с конкретной челове­ческой телесностью и остальной мир приобретает новый смысл и конкретную реальность, вступает не в средневековую симво­лическую связь с человеком, а в материальный пространствен­но-временной контакт с ним.

Средневековая идеология воспринимала человеческое тело только под знаком тленности и преодоления. В реальной жиз­ненной практике господствовала грубая и грязная телесная раз­нузданность. В картине мира Рабле, полемически направляе­мой против средневекового мира, человеческая телесность (и окружающий мир в зоне контакта с этой телесностью) проти вопоставляется не только средневековой аскетической потус­торонней идеологии, но и средневековой разнузданной и гру­бой практике.

Средневековая целостность и закругленность мира, еще живая во времена Данте, постепенно разрушилась. Задачей Раб­ле было собрать распадающийся мир на новой, уже не религи­озной, а материальной основе. Историческая концепция сред­невековья (сотворение мира, грехопадение, первое пришествие, искупление, второе пришествие. Страшный суд) обесценила время и растворила его во вневременных категориях. Время сде­лалось началом только разрушающим, уничтожающим и ниче­го не созидающим. Рабле отыскивает новую форму времени и новое отношение времени к пространству. Он создает хронотоп, противопоставляющий эсхатологизму продуктивное твор­ческое время, измеряемое созиданием, ростом, а не разруше­нием. «Пространственно-временной мир Рабле — вновь открытый космос эпохи Возрождения. Это прежде всего геогра­фически отчетливый мир культуры и истории. Далее, это аст­рономически освещенная Вселенная. Человек может и должен завоевать весь этот пространственно-временной мир».

Сопоставление раблезианского хронотопа в описании Бах­тина с хронотопом рыцарского романа и хронотопом Данте по­зволяет яснее почувствовать своеобразие средневековых хронотопов и особенности той культуры, порождением которой они явились.

Время Достоевского, как и особенности категории пространства в его романах, объясняются полифоническим диалогом: «Событие взаимодействия полноправных и внутренне незавершенных сознаний требует иной художественной концепции времени и пространства, употребляя выражение самого Достоевского, «неэвклидовой» концепции», т.е. хронотопа. Категория пространства у Достоевского раскрыта Бахтиным на страницах, написанных не только уче­ным, но и художником: «Достоевский «перескакивает» через об­житое, устроенное и прочное, далекое от порога, внутреннее про­странство домов, квартир и комнат < .> Достоевский был менее всего усадебно-домашне-комнатно-квартирно-семейным писате­лем»[14].

Заключение

Особенностью описания М. М. Бахтиным категорий простран­ства и времени, изучение которых в разных моделях мира стало позднее одним из основных направлений исследования вто­ричных моделирующих семиотических систем, является внедрение понятия «хронотоп». В своем докладе, прочитанном в 1938 году, свойства романа как жанра М. М. Бахтин в большей степени выводил из «переворота в иерар­хии времен», изменения «временной модели мира», ориентации на незавершенное настоящее. Рассмотрение здесь — в соответствии с разобранными выше идеями — является одно­временно семиотическим и аксиологическим, так как исследу­ются «ценностно-временные категории» , определя­ющие значимость одного времени по отношению к другому: ценность прошлого в эпосе противопоставляется ценности настоящего для романа. В терминах структурной лингвистики можно было бы говорить об изменении соотношения времен по маркированности (признаковости) — немаркированности.

Вос­создавая средневековую картину космоса, Бахтин приходил к выводу о том, что «для этой картины характерна определенная ценностная акцентировка пространства: пространственным ступеням, идущим снизу вверх, строго соответствовали ценностные ступени»[15]. С этим связывается роль вертикали (там же): «Та конкретная и зримая модель мира, которая лежала в основе средневекового образного мышления, была существенно вертикальной»[16], что прослеживается не только в системе образов и метафор, но, например, и в образе пути в средневековых описаниях путешествий. К близким выводам пришел П. А. Флоренский, отмечавший, что «искусство христианское выдвинуло вертикаль и дало ей значительное преобладание над прочими координатами <.„> Средневековье увеличивает эту стилистическую особенность христианского искусства и дает вертикали полное преобладание, причем этот процесс наблюдается в западной средневековой фреске», < .> «важнейшую основу стилистического своеобразия и художественный дух века определяет выбор господствующей координаты»[17].