Читая о Каратыгине, об оценке его работы, то и дело встречаешь слово «шлифовал». То есть актер доводил свою роль до совершенства, обдумывая и блестя­ще воплощая на сцене каждый шаг, жест, движение героя, при этом не допуская и мысли об импровизации, о поиске в процессе спектакля. Зрителям он показы­вал результат своих размышлений, результат своего творчества, а не сам процесс.

Такой глубоко продуманный подход к роли, естест­венно, давал свои плоды. Одной из самых замечатель­ных его работ, которые высоко ценили Виссарион Бе­линский и Аполлон Григорьев, была роль короля Лю­довика XI в пьесе И. Ауфенберга «Заколдованный дом».

На сцене действовал больной и дрях­лый, но сохранивший душевную энергию король. Людовик боится умереть раньше, чем успеет свершить все свои честолюбивые за­мыслы. Он хитер, жесток, упрям, деспотичен. В своем стремлении к абсолютистской власти он грозный бич для феодалов; он суеве­рен, ханжа, верит предсказаниям различных шарлатанов. В ис­полнении Каратыгина Людовик представал лицом трагикомиче­ским. От первого появления Людовика и до известия о смерти Оливье (согласно предсказаниям астрологов, на другой день после его кончины должен умереть и Людовик) «вы не найдете ни од­ного движения, не подметите, так сказать, ни одного звука, кото­рые противоречили бы представляемому им характеру: все верно, все изучено, одушевленно и естественно» (2, С. 81).

Чтобы создать этот сложный образ, актер читал Вальтера Скотта, Викто­ра Гюго, многотомную «Историю герцогов Бургунд­ских» Баранта. В них он отыскивал малейшее упоми­нание о Людовике XI, о его человеческих качествах, чтобы потом воссоздать образ правдивый, яркий и глу­бокий.

Постепенно известность актера росла, укреплялись его авторитет и значимость в театре. А сыграв роль Пожарского в спектакле Н. В. Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла» и получив одобрение самого царя, горячо аплодировавшего ему, Каратыгин забыл и думать обо всем том, что слышал от Кате­нина и его друзей.

В 1827 году он женился на Александре Колосовой, дочери знаменитой в свое время пантомимной танцов­щицы.

Выйдя замуж, она стала постоянной партнер­шей Каратыгина на сцене. С ним ее сближала любовь к театру, общность в понимании актерского искусства.

В воспоминаниях о Каратыгине, оценках его твор­чества историками театра всегда чувствуется неко­торая неприязнь и недоброжелательность. И вместе с тем документы свидетельствуют о том, что это был по-настоящему талантливый актер. Еще Грибоедов писал: «Для одного Каратыгина порядочные люди собираются в русский театр». (2, С. 79)

Противоречия тут очевидны, и суть их, пожалуй, в том, что Василий Андреевич Каратыгин был ярчай­шим представителем уже уходящего в то время клас­сического театра. Этот театр воспитал не только ак­теров своей школы, но и зрителей, которые прекрас­но понимали условности таких представлений. И в этом театре Каратыгин был непревзойденным актером. Зрителей мыслящих, людей передовых взглядов привлекал его репертуар, воспевавший героизм, само­пожертвование во имя Отечества, борьбу за высшую справедливость, протест против узурпации власти. В первые годы он как бы окутывал своих героев роман­тическим ореолом, и они вызывали в зрителях го­рячий отклик. Образы Ореста в «Электре» Кребийона, шекспировского Гамлета, дона Педро в «Инесе де Кастро» Удара де Ламота, созданные им в первые пять лет пребывания на сцене, были созвучны мятеж­ному времени и принесли широкую известность имен­но романтическим настроем.

Публика не изменила ему и тогда, когда он стал играть в пьесах, восславляющих самодержавие. Ибо для зрителя на сцене был все тот же талантливейший актер, создававший яркие, сильные характеры. Рецензенты с восторгом отзывались о нем, считая непревзойденным артистом, равных которому нет в Петербурге да и во всей России.

Актер был чужд шекспировской поэтике, так как внешние эффекты не имели решающего значения. Тем не менее актер сыграл несколько шекспировских ролей: Гамлет, Отелло, Ричард III, Кориолан, Король Лир.

Первая его встреча с Гамлетом произошла в 1830 году (пере­вод-переделка С. И. Висковатова). Перевод до неузнаваемости исказил великую трагедию. С 1837 года Каратыгин играл «Гамле­та» в переводе Полевого. В его исполнении Гамлет был прежде всего принцем, у которого незаконно отняли престол и который опасается за свою жизнь. В чем другом, а в недостатке воли каратыгинского Гамлета упрекнуть было нельзя. Он выходил театраль­ным героем, мечущим громы и молнии. Монологи Гамлета Кара­тыгин читал низким басом, возводя глаза к небу. После сцены «Мышеловка» он неистово хохотал и обнажал кинжал. Поэт А. В. Кольцов так описывал Белинскому свои впечатления от его игры: «Каратыгин человек с большим талантом, прекрасно обра­зован, чудесно дерется на рапирах, великан собою; и этот талант, какой он имеет, весь ушел он у него в искусство, и где роль легка, там он превосходен, а где нужно чувство, там его у Каратыгина нету, — извините. Например, сцена после театра, монолог «Быть или не быть», разговор с матерью, разговор с Офелией: «Удались от людей, иди в монастырь»,— здесь с Мочаловым и сравнивать нечего: Мочалов превосходен, а Каратыгин весьма посредствен­ный». (5, С. 167)

И роль Отелло артисту также не удалась. Если в первом акте он еще удовлетворял взыскательных зрителей, то в дальнейших сценах, «требующих по своей сущности огневой страсти, трепетного одушевления», ему не хватало непосредственного чувства, вдохновения.

Интереснее артист сыграл роль Лира, некоторые критики даже считали Лира его лучшей ролью. В первом акте, раздавая свое царство и упрекая Корделию в холодности, он был величествен и грозен, особенно когда взывал к бурям и громам, прося их истре­бить людскую неблагодарность. А при последнем свидании с Кор­делией словами: «Прошу тебя, не смейся надо мной, я бедный и расслабленный старик» — он вызывал у зрителей слезы. В срав­нении с недавним грозным королем он казался особенно жалким и несчастным. Игра строилась на контрастах: былое величие и нынешняя нищета.

Шекспировского «Кориолана» Каратыгин сам «приспособил» для русской сцены. В римской тоге, со шлемом на голове, Каратыгин во всякую минуту был превосходной моделью античной статуи. Но на протяжении всей роли актер был одинаков.

И можно себе представить, как мог относиться Ка­ратыгин к Белинскому, писавшему о нем без восторга, отмечавшему его недостатки и совершенно спокойно размышлявшему о достоинствах его как актера. Каратыгина, привыкшего к громким фразам газет­ных рецензий, злил этот «недоучившийся студент», от­носящийся к нему без должного пиитета. Как насто­ящий художник, он признавал справедливость замеча­ний Белинского. Но только перед самим собой. Всем остальным он говорил о Белинском как о человеке не очень умном и недалеком.

В свой бенефис Каратыгин берет водевиль под на­званием «Семейный суд, или Свои собаки дерутся, чу­жая не приставай». Автор водевиля он сам, он же осу­ществил и постановку. Один из персонажей водеви­ля — философствующий студент Виссарион Григорь­евич Глинский, образ мало привлекательный — явный намек на критика. А когда на одном из торжествен­ных обедов Каратыгин встретил самого Белинского, то постарался высказать все, что о нем думал.