Несомненно, что антиправовой была позиция экстремистского крыла народничества, а тем более анархистских и близких им течений. Если согласиться с мнением И.А. Бердяева, который характеризовал русское сознание, как сознание крайностей, одной из которых является дух анархизма, то не следует недооценивать влияние этих течений. В отношении права, как государства они бескомпромиссны. В «Программе международного социалистического альянса» М.А. Бакунин требовал немедленной отмены «всего того, что на юридическом языке называлось правом, и применение этого права». Он же утверждал, что для торжества свободы надо отбросить «политическое законодательство». В отрицании конституции теоретик анархизма как бы солидаризировался со славянофилами и их последователями. И уже совсем по-аксаковски звучит бакунинское изречение в его книге «Государственность и анархия»: «Немцы ищут жизни и свободы своей в государственности и государстве; для славян же государство есть гроб». Один из исследователей бакунинского наследия посчитал в критике права положительным то, что она «способствовала изживанию в среде рабочих и революционной молодёжи иллюзий, связанных с надеждой достичь социалистического благоденствия исключительно с помощью выборов в парламент и надлежащих законов»[12] (видимо на его исследование наложило свой отпечаток время – работа была написана в раннеперестроечный период).

«Способствование изживанию» и без того не столь великих правовых и конституционных иллюзий, чем усиленно занимались и правые и левые ничего хорошего в России не принесло.

Толстовство.

В 1910 году в Москве с небольшим интервалом хоронили двух известных всей России людей, и оба раза похороны вылились в массовую политическую демонстрацию. Один из них – лидер кадетской партии, председатель Государственной Думы проф. С.А. Муромцев, другой – великий русский писатель Л.Н. Толстой. Очевидно, эта близость во времени и породила сопоставление, сделанное другим деятелем партии кадетов Н. Гредескулом в статье, посвящённой памяти Муромцева. Оно звучало так: «И как общественный деятель, и как учёный Муромцев видел в праве величайшую общественную ценность он любил право как священник любит свою службу или как художник любит своё искусство . В этом отношении он был полной противоположностью, например, Л.Н. Толстому, который ненавидел и презирал право».[13]

Как ни резко звучат последние слова – они справедливы. Если прочитать основные произведения писателя именно под углом отношения Л. Толстого к юриспруденции, систематизировать все высказывания его о праве, правосудии, юридических профессиях и науке, то получиться неплохое обвинительное заключение. Центральным обвинением правосудия стало произведение «Воскресение», где, во-первых, происходит грубейшая судебная ошибка по вине присяжных заседателей (престиж которых был несомненно также подорван этим романом), а, во-вторых, сами «вершители правосудия» показаны в весьма не приглядном виде – это люди, которых абсолютно не волнует судьба подсудимой и которые даже во время судебного заседания целиком поглощены своими проблемами.

На склоне лет Л.Н. Толстой в «Письме студенту о праве» высказался предельно кратко, назвав право «гадким обманом».[14] Закон и совесть для писателя – понятия альтернативные и даже полярные; жить нужно не по закону, а по совести.

Многие последователи справедливо отмечали, что антиюризм Толстого сложился на благородной почве осуждения российских порядков, особенно это касалось беззащитности простого человека перед беспристрастным лицом закона и всемогущей юстиции. Однако не правы те, кто считает, что Толстой нападал только на отечественные законы, – писатель не щадил и более развитые в демократическом плане правовые системы. В1904году, отвечая американской газете, Л.Н. Толстой утверждал, что усилия западных стран, результатом которых стала конституция и декларация прав и свобод. Были напрасными и абсолютно не нужными, это был неправильный и ложный путь. Досталось и юридической науке, которую писатель квалифицировал (всё в том же «Письме к студенту») как ещё более лживую, чем политическая экономия.

По мнению известного юриста и политического деятеля В.А. Маклакова, известного своими трудами по истории русской общественной мысли, «ни на какую другую деятельность, кроме разве военной, Толстой не нападал так настойчиво и постоянно, как на судебную».[15] Впрочем, необходимо отменить, что в этих нападках Толстой не был одинок. В русской литературе подобное отношение к суду (а во многом и к праву и к закону) получили широкое распространение. В самом деле, если взять, например, творчество Ф.М. Достоевского, то мы увидим без труда то же самое неуважительное (если не сказать презрительное) отношение к закону, что и у Толстого, т.е. тот же самый правовой нигилизм. Родион Раскольников («Преступление и наказание») – убийца, но у читателя, вслед за самим Достоевским, возникает к нему невольное сочувствие. Он (читатель) симпатизирует Раскольникову намного больше, чем, скажем, следователю Порфирию с его казуистикой и «душевыматыванием», хотя, казалось бы, следователь выполняет нужную функцию, – пытается изловить и изобличить преступника, чтобы подвергнуть его справедливому наказанию.

Во втором наиболее известном произведении Достоевского – о «братьях Карамазовых» происходит чудовищная ошибка, из-за которой ломаются судьбы и несправедливо обвинённого, и близких ему людей. Известный писатель М. Алданов. Анализируя подобные взгляды писал: «В русской литературе есть немало симпатичных убийц, но нет ни одного симпатичного адвоката . Она не любит суд вообще и в его изображении шло «по линии наименьшего сопротивления».

«Вехи».

Несомненно, что представители русской религиозной философии Н.Н. Бердяев, С. Н. Булгаков и др., объединившиеся в авторский коллектив получившего широкую известность сборника «вехи», обладали высокой правовой культурой. И, тем не менее, общая позиция мировоззрения авторов «Вех» отмечена глубокой печатью антиюридизма.

В предисловии к сборнику эта позиция сформулирована так: «Признание теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития в том смысле, что внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что она, а не самодовлеющие начало политического порядка, является единственным прочным базисом для всякого общественного строительства»[16].

Поскольку право есть «внешняя форма общежития», «начало политического порядка», то сколько-нибудь существенного интереса для представителей религиозной философии оно не имеет и вольно или невольно изгнано из числа ценностей духовной жизни, призванных обеспечить успех общественного строительства. Оно не удостоено чести быть в одном ряду с христианскими идеалами, православной соборностью, нравственным началом и т.д.

Характерно, что даже Б.А. Кистяковский, единственный защитник права в сборнике, делал существенные уступки своим философским коллегам. Право, писал он, «не может быть поставлено рядом с такими духовными ценностями, как научная истина, нравственное совершенство, религиозная святыня»[17]. Право для Кистяковского – это лишь внешняя свобода, обусловленная общественной средой, а потому относительная. Она на порядок ниже безотносительной внутренней свободы, т.е. свободы духовной. Но Кистяковский хотя и признаёт, что эта внутренняя свобода зависела и от права, он понимает опасность «кризиса самосознания» и недооценки социальной роли права. Но в сборнике он одинок.