«Мы так странно движемся во времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно. Это — естественный результат культуры, всецело основанной на заимствовании и подражании. У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам Бог весть откуда. Так как мы воспринимаем всегда лишь готовые идеи, то в нашем мозгу не образуются те неизгладимые борозды, которые последовательное развитие проводит в умах и которые составляют их силу. Мы растем, но не созреваем; движемся вперед, но по кривой линии, то есть по такой, которая не ведет к цели. Мы подобны тем детям, которых не приучили мыслить самостоятельно; в период зрелости у них не оказывается ничего своего; все их знание — в их внешнем быте, вся их душа — вне их. Именно таковы мы»[2].

Историческое значение России Чаадаев видит исключительно в демонстрации всему остальному миру устрашающего урока жизни в полной исключённости из мирового духовного единства[3].

Несмотря на спорность высказанной точки зрения, П.Я. Чаадаев подметил многие особенности российской истории, русского характера и русской культуры.

Пессимистические взгляды Чаадаева не разделяла русская интеллигенция 40-х годов, но именно в это время велись наиболее жаркие споры о будущих путях развития России. Образовывались кружки «западников» и «славянофилов». В Москве круг западников образовался из слияния философско-романтического кружка Станкевича и сенсимонического кружка Герцена, к которым примкнуло несколько представителей Московского университета. Центральным лицом здесь довольно скоро становится Т.Н. Грановский, занявший кафедру всеобщей истории. С Грановским тесно сблизились сначала поэт Анчаров, потом Герцен. Одним из неизменных членов западнического круга был знаменитый актёр того времени, создатель русской реалистической школы на сцене, М. Щепкин. Белинский, хотя в сороковые годы и жил постоянно в Петербурге, тем не менее, принимал живое участие в жизни этого круга. Источником их вдохновения был Запад, не столько потому, что там видели полное совершенство, сколько смотрели на него как на более культурную форму быта, где есть более или менее свободная общественная деятельность и политическая жизнь, где обитает оно – «просвещение».

Но это был не поверхностный европеизм. Определённо на этот счёт высказался Белинский: «Пора нам перестать казаться и начать быть, пора оставить, как дурную привычку, довольствоваться словами и европейские формы и внешности принимать за вропеизм. Скажем более: пора нам перестать восхищаться европейским только потому, что оно не азиатское, но любить его, уважать его, стремиться к нему потому только, что оно человеческое, и на этом основании всё европейское, в чём нет человеческого, отвергать с такою же энергией, как и всё азиатское, в чём нет человеческого».[4]

В основу западничества сороковых годов легло высокое представление о личности, столь подавленной в ту эпоху русского общества. Но провозглашаемая «народность» вступала в противоречие с полным пренебрежением и презрением к действительности народной жизни, к народной массе. Издавна в русском обществе жил протест, во имя неясного национального чувства, против иноземщины, приносившей в Россию рядом с необходимым обществу и государству, так же и уродливости. И в то время, как одни находили, что мы недостаточно европейцы, другим не могло не казаться, что мы уже слишком европейцы. В эту же сторону направилась работа мысли некоторых представителей русского общества объединившихся в общий кружок, названный славянофильским.

Это, в основном, были помещики не только по положению, но и по роду жизни и занятию сельским хозяйством; они были в этом отношении ближе к народной, крестьянской жизни, чем большинство западников. В основной массе они прошли школу семейного воспитания в строго патриотическом и православном духе, и эта школа была смягчена патриархальностью отношений внутри семьи.

Главные положения их философии: Запад сгнил и от него уже невозможно взять ничего; русская история испорчена Петром. Мы оторваны насильственно от родного исторического основания и живём наудачу; единственная выгода нашей современной жизни в возможности беспристрастно наблюдать чужую историю; вся мудрость человеческая истощена в творениях святых отцов греческой церкви, писавших после отделения от западной. Их нужно только изучать, дополнить нечего – всё сказано.[5]

Общефилософские построения теории даны были Н. Киреевским, богословские обоснования – А. Хомяковым, исторические и общественные тенденции развиты к. Аксаковым.

Краеугольным камнем системы было православие. Киреевский писал, что это «высший идеал, к которому может только стремиться верующий разум, конечный край высшей мысли, руководительная звезда, которая горит на высоте неба и, отражаясь в сердце, освещает разуму его путь к истине».[6]

«Народность» русская в представлении славянофилов наделена чертами поэтической красоты и высоты. Их «народная гордость» питалась не мыслью о военной мощи или восхищением естественными богатствами и многолюдством страны, но и представлением об особо присущих русскому народу демократических свойствах. А. Хомяков писал: «Мы будем, как всегда и были, демократами между прочих семей Европы…невозможно в нас вселить то чувство, тот лад и строй души, из которого развивается майоратство и аристократия, и родовое чванство, и презрение к людям и народам».[7]

Прежде всего, своею страстностью в обсуждении вопроса о «народности», славянофилы толкали и западников внимательнее отнестись к тем народным массам, которые представлялись хранителями существа народности: «Простой народ есть основание всего общественного здания страны» - неустанно твердил К. Аксаков.[8]

Далее, славянофилы говорили о большом значении в жизни русского народа крестьянской общины. Община дорога славянофилам как единственная общественная среда, в которой возможно осуществление христианкой любви. Общинное устройство противопоставлялось государственному как осуществление братолюбия и внутренней правды, нравственного закона. Она есть союз людей, отказывающихся от своего эгоизма, от личности своей, и являющей общее их согласие. Выражение её совокупной деятельности – совещание, сходка, вече, собор, душа, в которых дело решает не механическое начало счёта голосов, но общее согласие.

В дальнейшем споры славянофилов и западников отошли на задний план. В.О. Ключевский так описывает обстановку в русской историографии в конце 19 века: «Былые богатырские битвы западников со славянофилами затихли и вместе со своими богатырями отошли в область героической эпопеи русской историографии. Постепенно растворяясь новыми влияниями и взаимными уступками, оба направления сближались и привыкали друг к другу, теряли сектантскую исключительность и, ассимилируясь, жизненной частью своего состава входили в общее сознание, даже становились общим местом, а что было в них специфического, неуступчивого и нерастворимого, то пыталось кристаллизоваться в новые сочетания воззрений и гипотез под названием государственников и народников…Самый варяжский вопрос, имевший некоторое соприкосновение с обоими этими направлениями и так долго служивший пробным камнем историко-критической мысли для пришлых и туземных историков, вспыхивая по временам случайными столкновениями чуть не осложнившись вопросом болгаро-гуниским, кажется, убедился, что ему не выйти из области уравнений с тремя неизвестными и утратил надежду и охоту сложиться в убеждённую и научно формулированную теорию».[9]