“Размышления” не содержали каких-то новых взглядов. В книге Сорель с большой силой выразил идеи, высказывавшиеся им и раньше; здесь мы встречаем апологию пролетарского насилия и героической морали, теорию мифа и философию пессимизма. Сорель вновь отверг парламентский социализм, превративший клас­совую борьбу в орудие торга ради достижения мелких материальных выгод. Классовая борьба, пролетарское насилие, по мнению Сореля, имеют более высокое назначение— тотальное обновление общества путем прямого действия пролета­риата. Такова глобальная цель; но кроме того, Сорель ждал от пролетарского насилия и более непосредственных результатов. Во-первых, возрождения бур­жуазии, восстановления условий, при которых она была бы проникнута духом “бодрости, неутомимости и неумолимости”, что было тождественно, по Сорелю, новому экономическому расцвету капитализма и тем самым подготовке эконо­мических условий социализма. Во-вторых, революционного воспитания проле­тариата. Здесь Сорель дал такие формулировки, которые позже были взяты на вооружение фашистами: “Насилие пролетариата не только обеспечивает грядущую революцию, но и представляет из себя, кажется, единственное средство, которым европейские нации, отупевшие от гуманизма, располагают, чтобы вновь ощутить в себе прежнюю энергию”.

Сорель с энтузиазмом воспевал высокую моральную ценность пролетарского насилия, спрашивая при этом, “не заключается ли известная доля недомыслия в том восхищении, с каким наши современники относятся к мягкосердечию?”. Его ответ был однозначен: гуманизм, мягкосердечие лишь поощряют мошенни­чество и хитрости, распространенные в рыночных обществах. Он оспаривал мнение о том, что современные общества в смысле нравственности имеют пре­имущества перед традиционными: на деле просто изменился тип преступлений, неимоверно возросли среди них те, которые основаны на хитрости, и эта их массовость вызвала снисходительное к ним отношение. Жестокость нравственно чистого человека, по словам Сореля, более благодетельна для морального климата, эпохи, чем мягкосердечное попустительство мошенничеству, утилитаризму, погоне за выгодой. Только борьба за высокие неутилитарные цели (социализм) может возродить нравственность в обществе: “Насилию социализм обязан теми высокими моральными ценностями, благодаря которым он несет спасение современному миру”.

В “Размышлениях о насилии” Сорель вновь возвращается к своим тезисам о концепции мифа, о движущей роли мифа в исторических движениях, о противоположности мифа и утопии, несоизмеримости мифа и реальности.

Он считал, что корни религии, так же как и мифов, воодушевляющих большие исто­рические движения, лежат в глубинных пластах психологии, поэтому нельзя веру заменить интеллектуальными аргументами.

Последние годы жизни и наследие Сореля.

Синдикалистский период в творчестве Сореля был самым плодотворным. Закончился он в конце 1910-х годов, когда во Франции начался спад револю­ционного синдикалистского движения. Это было связано отчасти с правительст­венными мерами — разгоном бирж труда, арестом руководства ВКТ (Всеобщей конфедерации труда), отчасти же с тем, что французский синдикализм все более на первый план выдвигал борьбу за реформы, отказываясь от радикальной антиэтатистской программы револю­ционного синдикализма. Сореля с таким синдикализмом уже ничто не связывало, и он отошел от него, объявив о своем сближении с французскими националистами — группой “Аксьон франсэз” под руководством Шарля Морра.

Сближение произошло прежде всего на почве антидемократизма, свойственного, как Сорелю, так и правым. Общими у них были ненависть к интеллектуалам и жажда морального возрождения Франции. Сорелизм сообщил правым второе .дыхание, снабдив их идеей синдикализма, а объявленный в рамках “Аксьон ' франсэз” синтез синдикализма и национализма позже был перенят фашистами. Собственно, Сорелю не было нужды ревизовать в националистический период (1910—1913 гг.) свои прежние взгляды, он просто перенес на национализм те надежды на моральное обновление, которые он раньше связывал с революционным синдикализмом. К тому же Сорель никогда не был сторонником бесплотного: пролетарского интернационализма, а особенности развития социализма в той или иной стране он объяснял национальными традициями, утверждая, что “в действительности имеется столько социализмов, сколько великих наций”.

К 1912 г. тем не менее стали явными расхождения между Сорелем и Морра: Сорель не принял монархизма последнего. Морра же опасался, что сорелевские идеи о классовой борьбе могут лишить националистов их традиционной социальной базы. Больно ранила Сореля и критика, которой его подвергали прежние това­рищи — синдикалисты. В 1913 г. Сорель порвал с националистами. После этого разрыва он долгое время пребывал в меланхолическом состоянии, так как он не видел более силы, способной приостановить декаданс в современном ему обществе. К началу войны из-за болезни сердца он уехал в деревню, располо­женную недалеко от швейцарской границы, откуда в письме одному из своих учеников жаловался на судьбу: “Я задаюсь вопросом, когда я смогу хоть немного прийти в себя? Что касается работы, об этом нечего и думать: я знаю, что слишком состарился за последний месяц, чтобы вновь обрести идеи, да и к чему все это? Я знаю, что я человек другого времени, который не понимает своих современников и который больше не может быть понят ими”. Первая мировая война еще более усугубила его пессимизм. В действиях стран Антанты и США он видел лишь стремление утвердить повсюду ненавистный ему режим “демократической плутократии”. Вместе с тем не внушали ему энтузиазма и цели Центральных держав, хотя изредка .он выражал к ним симпатию, утверждая, в частности, что у немцев боевой дух сильнее.

Революция в России в октябре 1917 г. зажгла его. Он начал много писать во французской и итальянской прессе, впрочем, еще и для того, чтобы заработать на жизнь, так как его русские и румынские акции, которыми он обладал, обесценились, и он, лишившись ренты, был разорен.

Сорель, к сожалению, не очень хорошо был информирован о российских делах, поэтому его оценки часто были продиктованы не реальным знанием положения дел, а собственными страстными ожиданиями революционных свер­шений и его представлениями о них. Так, суть Октябрьской революции в России казалась ему ближе к идеям Прудона, чем Маркса. Он думал, что Советы смогут обеспечить непосредственное участие трудящихся в государственном управлении, устранить гегемонию интеллектуалов. Как шла бы дальнейшая эволюция отношения Сореля к Советам, можно лишь гадать, поскольку он умер в 1922 г. Не исключено, что он бы встал в оппозицию к ним, как это сделало большинство французских синдикалистов.

Ленин вызывал его восхищение, он сравнивал его с неподкупным Робеспьером, считал самым великим теоретиком социализма после Маркса, гениальным поли­тическим деятелем, равным по масштабам Петру Великому. Причем Ленин казался ему настоящим “московитом”, более русским, чем российские монархи.

Умер Сорель в нищете и заброшенности в 1922 г. в возрасте 75-ти лет, похоронен на маленьком деревенском кладбище, рядом с могилой жены. 10 лет спустя могила была реконструирована: посольства СССР и Италии с укрепив­шимися в каждом из этих государств авторитарными режимами заявили о своей готовности заменить собой семью Сореля в деле ее реконструирования. Случилось то, чего так боялся Сорель и о чем он писал Делесалю. В письме от 23 июня 1918 г. он, вспоминая Вергилия, завещавшего своим душеприказчикам уничтожить “Энеиду”, соглашался с Прудоном, что поступок Вергилия был мотивирован боязнью, как бы его труд не послужил чуждым ему целям, и Сорель выразил опасение, что подобное может случиться и с его наследием. И действительно, тень деспотических и тоталитарных режимов, коммунистического и фашистского, долгое время скрывала от потомков настоящего Сореля. Три крупных политических течения заявили тогда свои права на наследие Сореля: революционный синдикализм, большевизм и фашизм. Наиболее законным наследником сорелизма (т.е. идеологии Сореля) был, конечно, революционный синдикализм. Имя Сореля широко известно в странах где сильны синдикалистские традиции: во Франции, Италии, Испании, странах Латинской Америки. Близкими по духу синдикалистам были европейские левые нетрадиционного типа, оппозиционные как в отношении коммунизма, так и социал-демократии. Вначале века предпринимались попытки соединить взгляды Сореля с большевизмом. Но они не увенчались успехом. Такие попытки предпринимали французские синдикалисты, вошедшие в 1923-1924 гг. Во Французскую коммунистическую партию. В этом отношении они как бы следовали идеологическим поворотам самого Сореля, который в последние годы жизни страстно защищал В. И. Ленина и большевизм. Но сотрудничество синдикалистов с коммунистами оказалось непрочным, большую роль здесь сыграли преследования коммунистов в Советской России. Впрочем, хотя большевики хоть и уничтожили в стране “рабочую оппозицию”, заигрывали с революционными синдикалистами за ее пределами. Поэтому работы Сореля не были запрещены в СССР, однако они интерпретировались крайне тенденциозно, пример чему подал сам Ленин, отозвавшийся однажды о Сореле как о великом “путанике”. В 20-у годы ХХ века о своем праве на наследие Сореля заявили фашисты. Правда, фашистское восприятие сорелизма было очень избирательным, многие важные идеи Сореля искажались, отбрасывались или включались в несоответствовавший контекст. На мой взгляд, конец XX в., кажется, призван дать аутентичное представление о взглядах Сореля.