Излишний экстремизм выводов антропологической школы сделал ее неприемлемой для демократического общества и именно неприемлемость ее практических выводов вызвала обширную критику ее теоретических основ: “сведение преступления к естественной склонности преступника, - говорил известный западный криминалист Лист, - есть не что иное, как сознательный и вместе близорукий отказ от научной постановки вопроса . объяснение преступления наследственностью ничего не объясняет и заставляет нас складывать руки . мы спрашиваем, почему в наши дня так угрожающе увеличиваются случаи вырождения на почве наследственности?”. Антропологическая школа, родившаяся вместе с “Преступным человеком” Ломброзо в 1876 г., достигла наивысшего успеха на I конгрессе уголовной антропологии в 1886 г., но уже на II конгрессе (1889 г.) Ломброзо должен был признаться, что “от Капитолия недалеко до Тарпейской скалы”, а в начале 90 г.г. господствующей окончательно стала социологическая концепция преступления. Критика антропологической школы исходила и от антропологов и психиатров, и от юристов и социологов. Первые неопровержимо установили недостаточность и недостоверность клинических наблюдений антропологов (принималось за органические признаки преступности то, что по существу не является ненормальностью и свойственно почти всем людям, как ассиметрия черепа, или обусловлено социальными влияниями, как татуировка и пр.), отсутствие критерия для установления “преступности” атипических отклонений, найденных у преступников (нет масштаба “честного человека”), некритичность обобщений и поспешность выводов (напр., что все преступники левши, косоглазы или мыслят левым полушарием мозга, в то время, как нормальные люди правым), отсутствие научно-установленного преступного типа (если его признаки отсутствуют у 60 - 80% преступников: “можно ли говорить о долихоцефалии при 60% брахицефалов?”) и невозможность установления “прирожденной преступности”, если под действием социальных влияний она может совсем и не проявиться. Естественниками же было установлено, что атавизм, как момент, порождающий преступность, неверен и просто непонятен (дикари вовсе не повальные преступники; они не всегда отличаются теми анатомо-физиологическими признаками, которые найдены у современных преступников; что такое это неожиданное возрождение в современном обществе дикарей в виде преступников? почему оно растет вместе с ростом цивилизации?), а объяснение преступности нравственным помешательством с вырождением неверно и недостаточно (далеко не все преступники эпилептичны и страдают отсутствием нравственного чувства; у большинства страдающих им оно вызвано влиянием социальной Среды и профессии, т. е. является моментом производным) и кроме того, не может быть увязано с атавизмом (первобытные люди психически здоровы).

Но основным возражением, разрушившим самое основание антропологической школы, было указание на специфически-социальную природу преступления, неспособную быть формулированной в биологических понятиях. Это возражение было выражено трояко. Антрополог Серджи показал невозможность установления функциональной связи между параллельными рядами опред. физических признаков и уголовных посягательств (“почему морфологическая и функциональная дегенерация должны иметь своим следствием преступное действие, т. е. какова природа и происхождение преступности, признаки которой мы усматриваем в вырождении?”), так что все наблюдения ломброзианцев, будь они даже верны, говорили бы только о порочности, патологичности, а не о преступности организма. Юрист-классик Габелли указал на историческую изменчивость сферы преступного, непонятную при статуарности органических признаков, так что по Ломброзо средневековые “колдуны” должны были бы отличаться преступными клеймами, а отцеубийцы варварских племен, где убивать стариков - общее правило, должны были выглядеть людьми нормальными. Наконец, критика юристов-кантианцев (в дореволюционной России - Е. Н. Ефимов) указала, что для отыскания естественно-научных признаков преступности антропологическая школа исходила из заранее данного юридического, т. е. относительного, социально-исторического определения преступления, что, приступая к исследованию 383 преступных черепов, антропологи уже знали о их преступности из судебных приговоров, представляющих, однако, не естественно-научное о сущем, а нормативное суждение. а затем совершенно произвольно переносили понятие преступности на животный мир, где оно отсутствует (для насекомоядных растений их способ питания не только не “преступен”, но и не ненормален). И если рассуждать так, как рассуждает антропологическая школа, то, по остроумному замечанию П. Лафарга, можно распространить аналогию и на неорганическую природу и назвать действие серной кислоты, разрушающей мрамор и выделяющей из него углекислоту, убийством с целью грабежа. Антикритикой антропологической школы были попытки воздать независимое от юридического, “естественное” понятие преступления, которое было бы таковым всегда и везде и носило бы признак преступности в самом себе, вне всяких нормативных определений. Образцы таких открытых естественных преступлений: действие, оскорбляющее основные нравственные чувства всех культурных человеческих обществ, чувства жалости и честности, - т. е. убийство и кража (Гарофало), сознательный поступок, наносящий вред свободе действия индивида одного вида с виновником, вследствие чего в число преступлений самим автором (Амон) включаются все законы, договоры и даже онанизм. Эти и подобные “естественные” преступления, однако, настолько неубедительны, что не пригодились этиологическим исследованиям даже и при социологической концепции преступления и тем более не спасли его биологического понимания: справедливо указывалось, что понятие нравственных чувств и оценок, понятие свободы и др. суть понятия, природе неизвестные, а свойственные лишь человеческому обществу, и что поэтому позитивное исследование преступления, даже при согласии принять эти естественные преступления, остается по-прежнему исследованием социальных норм, только более общих, - не юридических, а нравственных, но не действий, преступных в себе.

Несмотря на свою несостоятельность, биологическая теория преступления была не обойдена дальнейшим развитием буржуазной науки, а ассимилирована т. н. социологической школой, только методологический монизм, ее отличавший, был заменен расплывчатым эклектизмом. Сама антропологическая школа пошла этому навстречу, дополнив биологическую формулу преступления космической и социологической: преступление было объявлено результатом взаимодействия трех одинаково важных “факторов” (Ферри), в которых органическое предрасположение преступника занимало уже лишь 33%, вследствие чего был откинут смущавший честных юристов призрак “прирожденной преступности” и могло состояться объединение всего “позитивного направления”. Это новшество, разрушив методологическую ценность теории, не придало ей, однако, ни характера достоверности и соответствия действительности, ни даже логической стройности, потому что при механическом и индивидуалистическом воззрении на общество не все причины можно было признать равнозначащими, антропологический фактор выпирал на первое место, социальная ”среда” оказывалась лишь бульоном, в котором мог развиваться органический “микроб преступности”. Кроме этого методологического преимущества, антропологическая школа имеет еще ряд достоинств по сравнению со своей более серьезной преемницей: она всегда делала последовательные выводы из своих посылок; основные уголовно-политические положения, до которых дошла “социологическая” школа и которые она провела в жизнь, за много времени до нее были формулированы у антропологов: опасное состояние, как основание карательной меры (Temibilita Гарофало за 8 лет до Etat dangereux Прэнса) и лишенная правовой формы репрессия (санкции Ферри задолго до мер социальной защиты).