10 мая 1922 года была открыта первая международная линия Аэрофлота. Об этом примечательном событии в газетах писали так: «Аппарат с виду точно игрушечка. Каюта, в которую ведет дверь с каретным окном, похожа на вместилище старых дилижансов: друг против друга два мягких дивана на шесть мест. Вес аппарата 92 пуда. Грузоподъемность 56 пудов .Путь от Москвы до Кенигсберга приходится в 11 часов с остановками в Смоленске и Полоцке» [Куняевы, 2002: 281]. В тот же день Айседора и Есенин улетели в Кенигсберг, чтобы оттуда начать свое заграничное путешествие. В тот же день вечером молодожены выехали поездом из Кенигсберга в Берлин, а утром 11 мая поселились в одном из лучших отелей Берлина «Адлоне». Там поэт встретился со своим другом, имажинистом Кусиковым. На следующий день Есенин участвовал в литературном вечере в Доме Искусств. Он устроил скандал, закричав: «Да здравствует Интернационал!» Половина зала вразнобой запела интернационал, другая же начала свистеть и гнать поэта со сцены. Тогда Есенин вскочил на стул и закричал что-то об Интернационале, о России, что он, русский поэт, не позволит смеяться над собой, что он умеет свистать похлеще всех эмигрантов, вместе взятых: заложил в рот три пальца и действительно засвистел, перекрыв весь шум. Аплодисменты усилились. Тогда организаторы вечера стали просить Есенина прочитать стихи. Есенин спрыгнул со стула и подождал, пока зал успокоится. Затем начал читать. От стихотворения к стихотворению он овладевал залом. А когда он закончил: «Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым .», весь зал уже лежал у его ног. На «бис» он прочитал «Песнь о собаке», а в конце выступления, после строк «Говорят, что я скоро стану знаменитый русский поэт», зал окончательно взорвался несмолкающими аплодисментами, и всем стало ясно, что Есенин, взявший чуть ли не приступом Дом Искусств, обречен во всех своих дальнейших выступлениях на абсолютный успех.

17 мая 1922 - в Берлине, на квартире Алексея Николаевича Толстого состоялась встреча Есенина с Горьким. Горький писал, что от того игрушечного мальчика, которого он видел в 1914 году, остались только ясные глаза, да и они как будто бы выгорели на ярком солнце. Было сразу заметно, что он - человек пьющий. Веки опухли, белки глаз были воспалены. Да и весь он был встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то важное и даже неясно помнит - что именно забыто им.

Сначала танцевала Айседора, потом Горький попросил Есенина почитать стихи. Последний читал, как никогда, вдохновенно. «Хриплый, надорванный голос, неверные жесты, качающийся корпус, тоской горящие глаза - все было таким же, как и следовало быть всему в обстановке, окружавшей поэта в тот час .Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось» [Куняевы, 2002: 286]. Горький попросил прочитать его стихотворение о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят.

- Если вы не устали .

- Я не устаю от стихов, - ответил Есенин.

Он уставал от друзей, от гонений, от женщин, но от стихов - никогда. В любом месте, в любом настроении он читал их, если его просили об этом. Собственные стихи были для его души своеобразным кислородом. Он оживал, вспоминая их, приходил в себя от усталости, мгновенно трезвел. Он готов был несколько раз повторить одно и то же полюбившееся слушателям стихотворение. Во время чтения он как бы заново еще раз переживал всю свою жизнь. Чтение стихов было для него не театром, а как бы напряженным продолжением жизни. Скорее жизнь была для поэта театром, а стихи и чтение их - жизнью. Горький вспоминал, что, читая стихи, Есенин бледнел от волнения, сжимал пальцы так, что из ладоней чуть ли не сочилась кровь. Когда Есенин прочел Горькому «Песнь о собаке», тот прослезился. И тогда ему невольно подумалось, что «Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой «печали полей», любви ко всему живому в мире и милосердия, которое - более всего иного - заслужено человеком».

Впоследствии семейная пара побывала еще во Франции и Италии, но Европа поэту не понравилась. Он слишком скучал по родине и, к тому же, не понимал нравов европейцев. В письме к своему другу Сахарову он писал:

«Родные мои! Хорошие!

Что мне сказать вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут, пьют, и опять фокстрот. Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде здесь Господин доллар, а на искусство начихать - самое высшее мюзик-холл.

Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину .» В другом письме, к Мариенгофу, Есенин продолжал критиковать Европу:

« Там, из Москвы, нам казалось, что Европа - это обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а отсюда я вижу: боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет еще такой страны и быть не может.

Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь все прибрано и выглажено под утюг. На первых порах особенно твоему взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты бы стал хлопать себя по колену и скулить, как собака. Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют быстрей ящериц, не люди - а могильные черви, дома их гробы, а материк - склеп. Кто здесь жил, тот давно умер, и помним его только мы. Ибо черви помнить не могут .». За границей он работал мало, написал несколько стихотворений, вошедших потом в «Москву кабацкую».

- Ты себе не можешь представить, как я скучал. Умереть можно. Знаешь, скука, по-моему, тоже профессия, и ею обладают только одни русские, - говорил он впоследствии своему другу Старцеву.

Но взволновала Есенина больше всего именно Америка. К ней была в нем ненавидящая зависть. И недаром он писал в автобиографии 1924 года, что «Америка это тот смрад, где пропадает не только искусство, но и вообще.

(Запись Есенина, читающего «Я покинул родимый дом»).

27 сентября 1922 - Есенин и Дункан погружаются на пароход «Париж», плывущий в Америку. Свои впечатления о путешествии Есенин отразил в очерке «Железный Миргород».

В первые дни жизни в Нью-Йорке Есенин попытался заняться издательскими делами, встретился с переводчиком Ярмолинским и сделал ему предложение об издании в его переводах сборника стихов и поэм. Ярмолинский удивился этому предложению. Он не предполагал, что поэт так наивен и не знает, что никакая книга стихотворений не будет иметь не успеха, ни спроса в Америке. Они встретились в отеле, и Есенин передал переводчику несколько стихов. Но вскоре, чуть обжившись в Америке и побывав на нескольких концертах с Дункан, Есенин и сам понял, что его стихи о России здесь никому не нужны и бросил эту затею.

Есенин очень быстро потерял интерес и к самой Америке. Там его воспринимали только как мужа знаменитой танцовщицы. Вскоре после нашумевшего скандала на вечеринке у еврея Мани-Лейба, когда Есенина обвинили в антисемитизме, супружеская чета покинула Америку. Айседору, высказывавшуюся на своих выступлениях, лишили американского гражданства -, как выразились в газетах, за «красную пропаганду». (Заграничные фотографии Есенина и Дункан.)