Однако в нем были и свои нетипичные проявления. К ним следует отнести прежде всего включение в состав России части Польши и Финляндии. В первом случае, правда, включение нужно оговорить тем, что Россия, ввязавшись в конце XVIII в. в разделы Речи Посполитой, действовала адекватно с намерениями союзных европейских держав (Австро-Венгрии и Германии) и их инициативами, во втором, — тем, что территория княжества была отвоевана у Швеции и, до этого момента не имея никакой самостоятельности, она обрела ее вновь, оказавшись лишь в российских пределах в начале XIX в. Так или иначе несмотря на то, что Польша когда-то сама активно проводила завоевания русских земель и не оставляла к ним своих притязаний впоследствии, можно отчасти согласиться и с А. И. Герценом, отметившим еще в 1860 г., что разделы этого государства в пору его слабости «явились первым бесчестием, запятнавшим Россию». Но только под таким углом зрения нельзя, безусловно, рассматривать все ее завоевания, диктовавшиеся в большинстве случаев, как видно из изложенного, обстоятельствами необходимости защиты ее государственных интересов и безопасности населения.

Тем более, что к расширению территориальных пределов России сочувственно и с пониманием относились многие видные представители инородцев. Весьма показательным на этот счет является суждение крымско-татарского просветителя Исмаила бея Гасприн-ского, высказанное им в 1881 г. на страницах тюркоязычной печати: « . Россия еще не достигла своих исторических, естественных границ. Мы думаем, что рано или поздно границы Руси заключат в себе все тюрко-татарские племена, и в силу вещей, несмотря на временные остановки, должны дойти туда, где кончается населенность тюрко-татар в Азии. Граница, черта, разделяющая Туркмению и Среднюю Азию на две части — русскую и нерусскую, — может быть политически необходима в настоящее время, но она неестественная, пока не охватит все татарские племена Азии .».

В отличие от практики других стран Запада и Востока, присоединенные к России народы не подвергались шовинистической унизительной дискриминации в системе управления. Для них она чаще всего имела не прямое, а косвенное предназначение, без посягательства на основные нормы их общественного быта, при соблюдении уважительного отношения к их обычаям и религиозным приверженностям. В сфере гражданских прав русская власть вообще избегала резкой ломки, считаясь с правовыми навыками населения, и оставляла в действии на управляемой территории и конституцию с сеймом в Великом княжестве Финляндском, и кодекс Наполеона в царстве Польском, и литовский статут в Полтавской и Черниговской губерниях, и магдебургское право в Прибалтийском крае, и обычное право, местные законы на Кавказе, в Сибири, в Туркестанском крае и т. д.

Внутренняя самостоятельность инонациональных сообществ и внешние российские административные ограничения указывают на то, что в государственную систему России было заложено не подавление, а именно политический компромисс. Попытки выйти за его рамки и «создать однородную империю» по типу западных, наметившиеся лишь при последнем российском монархе Николае II в конце XIX в., вступали в противоречие со сложившейся практикой управления и вызвали этнополитическую напряженность на ряде окраин, а в некоторых случаях породили даже сепаратизм, ранее у тех же народов не наблюдавшийся.

Отличие от других универсалистских образований мира состояло и в том, что инонациональная российская периферия из-за своего сопредельного расположения, и что самое важное, равноправного статуса, утрачивала постепенно признаки обособления и инородности» интегрируясь по мере формирования общегражданских связей в единое государственное пространство. Вместе с тем происходило геополитическое, цивилизационное и социально-экономическое срастание ее естественным путем с центральными собственно русскими областями.

Однако этому процессу каждая ее часть из-за тех или иных объективных причин поддавалась далеко не одинаково, а тяготение некоторых специфических в нее включений, например, к цивилизациям Запада и Востока так и не было до конца преодолено. Наиболее сильной первая разновидность тяготения оставалась вплоть до 1917 г. в Польше и Финляндии, хотя они тоже были захвачены в орбиту общероссийской и евразийской полиэтнонациональной интеграции. Это подтверждается в частности тем, что несмотря на отпадение этих территорий в момент революционного кризиса, в России остались поляки и финны, прочно связывающие свою судьбу только с ней и, несмотря на устойчиво сохраняющуюся этнонациональную самоидентификацию, наличие исторической родины, эмигрантским настроениям даже в наши дни не подвержены. Менее выражение и со своими особенностями эта же тенденция наблюдается и в Прибалтике.

Для этих регионов цивилизационное сближение с Евразией значительно усилилось бы, если бы Россия смогла противопоставить Западу более привлекательную альтернативу социально-экономической и культурно-политической жизни, что, кстати, понимали и отдельные представители ее высших чиновничьих кругов, как видно из воспоминаний генерала П. Г. Курлова, хорошо знавшего в бытность службы на посту губернатора западные окраины Империи. Существенным противовесом этому сближению служили кроме того еще и свои устойчивые традиции длительного самостоятельного государственного развития, которые к тому же в системе российских государственных отношений, как было показано выше, сохранялись и разрушению не подвергались.

В своеобразном, по-своему не похожем на приведенные вариации, виде первая разновидность тяготения прослеживается и на Западной Украине, в течение нескольких веков пребывавшей в составе сопредельных государств Польши и Австро-Венгрии, и, как следствие, под их сильным влиянием, отчасти разрушившим здесь при помощи насильственной экспансии католицизма, экономической дискриминации и других мер культурную самобытность исповедовавшего православие населения и его исконное исторически сложившееся в прошлом этнонациональное поле. Тем не менее этот край не утратил тяготение к основной части этнонационального поля, территориально и по численности населения несравненно более превосходящей. Она находилась в государственных пределах России и испытывает сильное тяготение к ней и объединенной ею Евразии. В чем-то похожая этнополитическая ситуация прослеживается и в бывшей Бессарабской губернии, где ныне произошел раскол на Приднестровье, тяготеющее к России, которое кроме восточных славян (русских, украинцев) и представителей других народов поддерживает также где-то 40% молдаван, и собственно Молдову, определившую в последние годы свой независимый статус, но тяготеющей также и к Румынии.

Вторая направленность так и не преодоленного тяготения, правда менее выраженная, чем в первом случае, тяготение к Востоку, прослеживается на южной периферии, включенной в состав российского государства в разные периоды XVIII—XIX вв. Среди этих регионов особо выделяются территории расселения казахов, народов бывшего Туркестанского края и восточной оконечности Кавказа. Своеобразность этой разновидности тяготения заключается в том, что значительную роль в нем играет фактор единства веры, мусульманской религии, и уж затем этнокультурная близость. Тот же фактор веры однако когда-тр предопределял в этой зоне острых межконфессиональных противоречий и не менее устойчивую прорусскую ориентацию христианских народов (армян, грузин, осетин и т. д.).