Нередко причины чеченской войны устанавливаются нарочито априорно – с помощью хрестома­тийного “кому это выгодно”. И тут же указывают на “определенные силы” в Москве и в Грозном. Однако подобный подход, каким бы эффективным он ни казался, мало что объясняет. “Объективная” заинтере­сованность одних лиц в войне вовсе не означает, что она развязана именно ими. И наоборот, “объектив­ная” не заинтересованность других лиц отнюдь не обеспечивает им абсолютное алиби, ибо в политика события подчас случаются помимо воли и желания людей, вне рациональной мотивации. “Определенные силы”, могут быть таким же условным и подвижным понятием, как и те, кому “это невыгодно”.

Многие авторы, считая чеченскую войну неизбежным и закономерным порождением предшест­вующего кризиса, связывают его с внутренним состоянием Чечни, вольно или невольно заимствуя метод историков, применяющих такой же подход в изучении истоков Кавказской войны Х1Х в. Последовав этому примеру, нетрудно обнаружить, что, несмотря на все особенности, Чечня рубежа 80-90-х гг. ХХ в. по уровню общего, так сказать, формационного развития и уровню интегрированности в российскую соци­ально-экономическую, политическую и культурную систему не идет ни в какое сравнение с изолирован­ными патриархальными чеченскими общинами времен Шейх-Мансура и Шамиля.

Поскольку чеченская (как и Кавказская) война обычно рассматривается в качестве неизбежного производного продукта глобальных закономерностей, роль личностного фактора в ней зачастую отодвига­ется на задний план. Главные действующие лица этой трагедии, с их страстями, комплексами, предрас­судками и прочими человеческими слабостями, предстают едва ли не жертвами фатального течения ис­тории, от которых мало что зависит. Конкретные люди, принимавшие конкретные решения под влиянием конкретных идеей, оказываются пленниками идей “объективной” обстановки, лишающей их выбора. Во­прос об ответственности, разумеется, теряет актуальность.

Однако, речь идет не о нравственной или юридической стороне дела – теме очень важной, но в данном случае, не имеющей прямого касательства к предмету разговора. Речь идет о принципиальном значении “субъективного” начала в генезисе чеченской войны. Ведь с точки зрения реальных историче­ских условий Чечня в период середины 1980-х гг. до декабря 1994 г. представляла собой почти неизмен­ную субстанцию по уровню нестабильности и остроты внутренних проблем. Вряд ли случайно, что при “прочих равных обстоятельствах” война возникла не до а, после прихода к власти в Москве и Грозном новых людей. И хотя все они вышли из партийно-советской “шинели” и были в той или иной степени ее плотью, их волновали уже другие ценности, которые они отстаивали более авторитарно и более агрес­сивно, чем их предшественники. В Гроздом решили опробовать доктрину национального суверенитета с диктаторско-теократическим уклоном. В ответ Москва рискнула испытать на “чеченском полигоне” кон­цепцию силового “демократического централизма”. И если Дудаев, став заложником собственной ради­кальности по существу уже просил помощи у Кремля, в обмен на серьезные уступки со своей стороны, то Ельцин – не так уж важно, под чьим решением – взял ультимативный тон. Тем самым, он, не исключено, надеялся ускорить падение своего оппонента, но достиг прямо противоположного. Взаимно личная непри­язнь двух, политически во многом похожих лидеров, подогреваемая столичными “экспертами” по Кавказу, приблизила развязку. Поведи себя Ельцин тоньше, или будь на его месте человек с другим складом ума и характера, все могло бы сложиться иначе. Признавая абсолютную умозрительность такой гипотезы (ибо она относится к уже случившемуся), мы тем не менее прекрасно понимаем тех авторов, которые настаи­ваю на существовании реальной альтернативы чеченской войне. От этого предложения действительно трудно удержаться, зная, как много зависело от конкретных, наделенных властью персон , а не от “часо­вого механизма” истории. При всей безнадежности аргументов в пользу не состоявшегося варианта раз­вития событий прошлого постановка проблемы исторической альтернативы все же не совсем бесполезна, хотя бы как урок на будущее. “Ситуацию выбора” могут создавать обстоятельства, но выход из нее нахо­дит человек.

Кстати, “персональный” фактор недооценивается в контексте происхождения не только человека чеченской, но и кавказской войны. Как явствует из многочисленных источников, Шамиль и его предшест­венники, начиная с Шейх-Мансура действовали, в принципе, в одних и тех же внутри – и внешнеполитиче­ских условиях. Однако лишь при третьем имаме события приобрели то новое качественное содержание и тот беспрецедентный размах, которые сделали кавказскую войну “кавказской”. Почти на всем ее протя­жение перед Шамилем, равно как и перед его российским визави Николаем 1, возникли альтернативы, способные остановить кровопролитие. И всякий раз предпочтение с обеих сторон осознанно и добро­вольно отдавалось войне.

Предпосылки чеченской войны обусловили и ее соответствующее содержание, которым она тоже отличается от войны кавказской. В ней нет почти ничего антиколониального, народно – освободительного в том смысле, в каком эти категории применимы (когда они применимы) к первой половине XIX в. тем бо­лее антифеодального. По своей уникальности чеченский конфликт не укладывается в какую-то четкую ти­пологию, образуя своеобразную, так сказать, сепаратистскую разновидность гражданской войны внутри единой страны с единой государственно-политической, экономической и общественной структурой.

По временной протяженности и по внутреннему существу кавказская война была исторической эпохой; чеченская война – скорее историческое событие. Полтора столетия назад в виду социальной од­носторонности Чечни масштабы ее вовлечения в движение Шамиля были огромны. В современном, глу­боко иерархизированном чеченском обществе уже нет патриархального прежнего единства интересов, в том числе – в вопросе об отношению к Москве. По этому сопротивление российским войскам не припняло столь массового характера, как в первой половине XIX в., хотя кремлевское руководство сделало все, чтобы сплотить

Чечню против России.

За два столетия заметно видоизменилась роль религиозного фактора – не во внешних проявле­ниях, а в сущности. Главные персонажи Кавказской войны – люди набожные и посвященные – зачастую ставили во главу угла идеи ислама как основу фундаментальных общественных преобразований. Шейх-Мансур, Кази-мулла,. Шамиль требовали от горцев прежде всего принятия шариата, а затем уже уничто­жения нечестивых гяуров (причем не только русских, но и своих соплеменников). За прегрешения перед верой люди подвергались жестоким наказаниям гораздо чаще, чем за лояльность к России. Расхожее, господствующее по сей день представление о мюридизме лишь как об “идеологической оболочке” или пропагандистском средстве для создания “образа врага” далеко не соответствует реальному значению этой религиозной доктрины в истории Кавказской войны.

Лидерам Чечни 90-х гг. ХХ в. с их вполне светскими натурами в целом чужд шамилевский “фунда­ментализм”. Они с готовностью дают присягу на Коране (иногда, между прочим, на русском языке), со­блюдают мусульманские ритуалы и окружают себя необходимой атрибутикой. Однако непохоже, чтобы они были теми фанатиками, какими их порой изображают. Да и откуда им – поколению, выросшему при “развитом социализме”, - были таковыми? В противоположность Шамилю они не преследуют народную, традиционную культуру, не пытаются вытеснить ее шариатом. Для них ислам – скорее часть этой куль­туры, хотя им нельзя отказать в умении использовать религию в политико-идеологических целях.