Главная черта, делающая людей “необыкновенными”, состояла в отсутствии у них личных интересов, они жили только общими целями и бескорыстно отдавали себя делу чужого счастья. Итак, вот две составляющие мифа, одна фантастичней другой: претензия “новых” людей на научность своей теории была столь же безосновательна, сколь и деятельность человека, не имеющего личного интереса.

Чернышевский, рекомендуя свою теорию, ничего не говорит ни о границах её применения, ни о возможности ошибок. Лопухов, размышляя о поведении Кирсанова, разумеется, без труда разгадывает все его хитрости. Автор с удовольствием констатирует: “А подумать внимательно о факте и понять его причину — это почти одно и то же для человека с тем образом мыслей, какой был у Лопухова”.

“Лопухов находил, что его теория даёт безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца. И я, — пишет Чернышевский, — признаюсь, согласен с ним в этом; в те долгие годы, как я считаю её за истину, она ни разу не ввела меня в ошибку и ни разу не отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко ни была затаена правда какого-нибудь человеческого дела”.

Итак, если вы разделяете образ мыслей Лопухова, то для вас нет тайн в поведении человека. Поистине мощь теории безгранична. Толстой и Достоевский говорили о бесконечной сложности человека, о неизбежности ошибок для каждого смертного, о принципиальной невозможности исчерпывающе постичь человеческую природу, а Чернышевский не только не отвечает им, но, кажется, не считает нужным даже прислушаться к их словам. Вся многовековая культура человеческой мысли, все сомнения и многочисленные аргументы и контраргументы отбрасываются как ненужный хлам. Всякая философия пытается утвердить свою правоту в полемике, тем самым признавая вклад в общее дело истины и своих оппонентов. Чернышевский же совершенно не принимает всерьёз мыслителей и писателей, с ним не согласных. Его мысль не диалогична. Оно и понятно: если ты владеешь безошибочной теорией, то какое имеют значение все другие теории и их создатели? Толстой под впечатлением от писем Чернышевского заметил в дневнике: “Очень поучительна его развязность грубых осуждений людей, думающих не так, как он”.

Что же именно “поучительного” нашёл Толстой в оценках собрата по перу? Таких, к примеру, как отзывы о А.Фете и Н.Лобачевском (ставших широко известными благодаря роману В.Набокова «Дар»). Первый, по мнению автора «Что делать?», — “идиот, каких мало на свете”, а второй — “круглый дурак”. Поучительно, как умный и многознающий человек впадает в глубокое невежество не потому, конечно, что не в силах по достоинству оценить вклад в истинную науку великого математика, а потому, что не понимает своих возможностей.

Думается, что безграничная самоуверенность одного из признанных теоретиков русской революции объясняется не только и не столько его личными, субъективными качествами, но главным образом его гносеологией, перешедшей в главных чертах к советским людям. Как известно, в основании тоталитаризма лежит теория познания, признающая какую-либо идею или учение абсолютной истиной.

С лёгкой руки Тургенева у нас укрепился взгляд на нигилистов как на скептиков, всё отрицающих. Это недоразумение. Нигилисты были не скептиками, а фанатиками, верившими в свою правоту неколебимо.

Чернышевский говорил, что истина проста и очевидна, доступна каждому, и каждого, кто её примет, она сделает счастливым. В силу таких качеств учения у него не может быть оппонентов, у разума нет серьёзных аргументов против. Кто же всё-таки не соглашается с учением?

“Защитники мрака и зла”, — отвечает Чернышевский. Только люди, причастные к абстрактному злу, могут не разделять “святые принципы”. Но для науки нет ничего святого, не подлежащего критике, — таков её принцип. Там, где есть “святые принципы”, там нет науки. Учение “новых людей” носит как бы научный характер. Присваивая себе научную достоверность, оно не признаёт права на научную критику, объявляя всякого несогласного врагом человечества.