Интерес к Востоку, уважение к его культуре и религиям, его духовности и искусствам был характерен для интеллектуальной элиты России XIX–XX вв. Поэтому, когда в России, как и в странах Востока, начался на рубеже XIX–XX вв. взлет исламского возрождения, он не сопровождался сепаратизмом и настроениями отчуждения от всего русского. Наоборот, все течения общественного мнения мусульман России – и традиционалисты («кадимисты»), и либералы-обновленцы («джадиды») – выступали в большинстве своем за сохранение связей с Россией. И лишь меньшинство, ориентировавшееся на Османскую империю и идеологию панисламизма (а потом – и пантюркизма), выступало за разрыв, впрочем – довольно безуспешно.

В то же время колониализм западных держав, осуществлявшийся до начала XX в. в самых жестоких, порой варварских формах, сопровождался высокомерием и расизмом, теориями «бремени белого человека» и «цивилизаторской миссии» колонизаторов, которым, де, лишь предстоит сделать жителей Востока «настоящими людьми». Мусульманами все это воспринималось особенно болезненно, поскольку, наряду со страданиями от экономической эксплуатации, военного насилия и политического гнета, они рассматривали колониализм иноверцев еще и как вмешательство в их духовную жизнь, как покушение на их национальную самобытность и основы их религии, которая, как известно, является для последователей ислама также жизненной философией, мироощущением, сводом правил поведения и почти образом жизни. Все это могло вызвать лишь ненависть и отторжение.

Это не зачеркивает, конечно, того позитивного, что возникло на Востоке благодаря колониализму, т.е. развития промышленности, образования, средств связи и сообщения, разведки и разработки природных ресурсов, градостроительства и модернизации всех сторон жизни, формирования новых социальных сил – предпринимательства, современной интеллигенции и пролетариата. Но, во-первых, все эти блага колонизации большинство стран Востока в полной мере ощутили лишь в XX в., а до этого многолетний (для некоторых – даже многовековой) колониальный гнет воспринимался как абсолютное зло. А во-вторых, даже там, где указанные блага проявились раньше (например, в Алжире, Тунисе, Индии, Египте к концу XIX в.), они лишь способствовали более острому осознанию людьми Востока своего неравенства и угнетенного, приниженного положения.

Среди определенных кругов мусульман, подвергшихся к тому времени влиянию Запада, возникли группы западников-модернистов, которые видели путь к освобождению своих народов в дальнейшей и ускоренной «вестернизации», в максимальном усвоении западных ценностей в политике, культуре и хозяйственной практике. Таковы были «младоалжирцы», «младотунисцы», «младоегиптяне», отчасти младотурки в Османской империи и «джадиды» в России. Однако большинство пошло не за ними. Оно оказалось вовлечено в очередной «возврат к истокам», к первоначальной чистоте ислама, которые мусульманский мир регулярно переживает с момента своего возникновения в VII в., особенно – в периоды конфронтации с иноверцами и глубоко ощутимых угроз своему образу жизни и социальному порядку.

В середине XIX в. ответом мусульман на колониальную экспансию Запада, его военно-политический и культурно-идеологический вызов явился панисламизм, требовавший сплотить всех мусульман на основе преодоления идейных и прочих различий между разными их направлениями, течениями, учениями, сектами и братствами. Панисламизм эффективно использовался османскими султанами, считавшими себя халифами всех мусульман. Ради утверждения своего авторитета, султаны поощряли осуждение всего западного, пропагандировали достижения мусульманской цивилизации и необходимость единства всех мусульман от Марокко до Коканда и Кашгара (ныне – Синьцзян) под эгидой Стамбула. Многие идеологи панисламизма, такие как Джамаль ад-Дин аль-Афгани, Мухаммед Абдо и Мустафа Кямиль, способствовали возникновению в разных странах ислама партий и организаций, проповедовавших объединение всех мусульман (в том числе – в немусульманских государствах) под властью султана-халифа. Панисламизм стал идейным оружием Османской империи накануне и во время первой мировой воины.

Однако неспособность панисламизма противостоять влиянию Запада привела к упадку этого движения, чему во многом способствовали крах Османской империи в 1918 г. и устранение султана-халифа в результате кемалистской революции 1919–1923 гг. в Турции. Пришедшее на смену панисламизму халифатистское движение 20-х годов вскоре сошло на нет. И это движение, и сам панисламизм к тому времени исчерпали себя. Их место заняли иные мусульманские течения и теории, в основном – мусульманского национализма и, в меньшей степени, мусульманского социализма. Главной целью последнего было доказать, что все основные и стоящие внимания идеи социализма уже изложены в Коране. Что же касается национализма, то в странах ислама он никогда не отделялся полностью от идеи мусульманской общности. Даже придерживавшиеся секуляристских убеждений националистические лидеры, как правило, старались сочетать стремление к созданию национального светского государства с идеями исламского модернизма в духе аль-Афгани и Абдо. В некоторые националистические доктрины (Насера в Египте, Бен Беллы и Бумедьена в Алжире, Каддафи в Ливии, Зульфикара Бхутто в Пакистане, Али Шариати в Иране) были органично интегрированы идеи мусульманского социализма.

Некоторые концепции мусульманского социализма восходили к взглядам известного татарского революционера и мыслителя Мирсаида Султан-Галиева, недооцененного и отвергнутого в СССР в 20-е годы, а потом – загубленного в годы репрессий. Султан-Галиев умел соединить, казалось бы, несоединимые постулаты социализма и ислама, ведя их к общему знаменателю идей социальной справедливости, общественного блага, взаимопомощи и взаимного доверия, традиционной нравственности и трудовой морали. Он предвидел «поражение революции» и «неизбежность распада» СССР в случае насильственного «изживания», а не реалистичного «разрешения нацвопроса». А по поводу роли ислама в процессе эволюции мусульманского общества его анализ, по мнению Ш. Мухамедъярова, «оказался настолько глубоким и точным, что его значимость в подлинном масштабе раскрывается только в наши дни». Недаром Бен Белла говорил, что «идеи Султан-Галиева произвели на него сильное впечатление», а Бумедьен и Каддафи полностью восприняли противопоставление Султан-Галиевым «угнетающего индустриального Севера» и «угнетенного крестьянского Юга». Всем им импонировало его стремление, «вооружив и объединив» народы Востока, «освободить их от западноевропейского капитала», ибо обладание Востоком гарантирует империализму «удачный для него исход всех отдельных столкновений его с рабочими массами». На этом постулате строились многие «исламо-марксистские» концепции некоторых лидеров мусульманского Востока XX в.

Национализм и мусульманский социализм, довольно успешно противостоявшие Западу в антиколониальной борьбе 20–60-х годов XX в., сохраняли специфическую преемственность по отношению к панисламизму. Отрицая его архаизм и средневековый теологизм, они в то же время опирались на ислам, подчеркивая свою неразрывность с ним. Со второй половины XX в., особенно в 70–80-е годы, началось разочарование широких масс мусульман в идеях светского национализма и связанного с ним мусульманского социализма, что объяснялось, в первую очередь, неспособностью их носителей, оказавшихся у власти после обретения независимости бывшими колониями, решить насущные социально-экономические проблемы. У этого были, конечно, внутренние причины: неконтролируемый демографический рост, культурная и технологическая отсталость, нехватка капиталов и квалифицированных кадров, неконкурентоспособность слаборазвитых экономик молодых государств, особенно их современных отраслей, а также – массовая безработица, связанная с более быстрым распадом традиционных структур общества и более медленным становлением его современных институтов. Но большинство жителей Востока связывало (и во многом справедливо) все эти явления не столько с механизмами рыночных отношений и международного разделения труда в условиях жесткой конкуренции, а также – с объективными (природными, историческими, человеческими) факторами, определявшими ситуацию в той или иной стране, сколько с последствиями колониализма и фактическим продолжением его Западом в несколько подновленных формах и иными методами. К тому же, всем было ясно, что формальная независимость не привела к хозяйственной самостоятельности. Молодые суверенные государства Востока продолжали играть роль отсталой периферии таких центров развитого капитализма как Западная Европа и Северная Америка. Это остро ощущалось всеми народами Востока и прежде всего мусульманами как национальное унижение, как подчеркнутое стремление Запада к господству и неравноправию, в том числе – в области политики, духовной и религиозной жизни.