Формально военный переворот 8 марта 1963 г., квалифицируемый в официальной сирийской историографии как «революция», означал, что политическая гегемония в Сирии перешла в руки ПАСВ. Тем не менее, реальная картина развития событий была значительно сложнее.

Данные израильского исследователя И. Рабиновича, касающиеся внутренней ситуации в ПАСВ того времени, свидетельствуют, что число членов баасистской партии накануне этих событий не превышало 500 чел., а ее руководство после распада ОАР лишь начинало кампанию по восстановлению партийных рядов. Возможность радикального изменения внутриполитической ситуации в Сирии определялась опорой ПАСВ на Военный комитет, где ведущую роль играли офицеры, представлявшие конфессиональную и региональную периферию. По сути дела, развитие событий в стране определялось достижением определенного консенсуса между партийным руководством, представленным ведущими лидерами ПАСВ М. Афляком и С. Битаром, с одной стороны, и членами Военного комитета, с другой. Этот консенсус И. Рабинович называл «армейско-партийным симбиозом». Появлявшаяся в то же время в баасистской доктрине концепция «идеологизированной армии», приходящей на смену «армии профессионалов», становилась косвенным подтверждением справедливости его вывода. Сюда же можно отнести и утверждения о том, что «технические знания военного второстепенны по сравнению с его идеологической компетенцией» 2.

Вопрос об «армейско-партийном симбиозе» в той форме, как он был поставлен И. Рабиновичем, заслуживает более пристального внимания. Израильский исследователь видит в этом «симбиозе» попытку укрепления партийного контроля над поддержавшей его частью офицерского корпуса. Его точку зрения во многом разделяет и Н. ван Дам. Разумеется, руководство ПАСВ не могло не стремиться к укреплению своего доминирующего положения в рамках союза между ним и представлявшим сирийскую периферию офицерством. Предлагаемая Н. ван Дамом трактовка баасистских документов начала 60-х годов лишь подтверждала это. Видимо, этот «симбиоз» был определенным вариантом крайне неустойчивого союза, в рамках которого происходила ожесточенная борьба как между гражданским руководством ПАСВ и армейскими офицерами, формально выступавшими в качестве членов партии, так и внутри круга этих офицеров. Ход этой борьбы в конечном итоге и определил окончательный выход военных алавитского происхождения к вершинам партийно-государственной власти.

Американский исследователь М. Сеймур, анализируя расстановку сил в рамках баасистского «армейско-партийного симбиоза», отмечал, что после мартовского военного переворота 1963 г. для выходцев из суннитского большинства последовательно ограничивался доступ в Хомскую военную академию. Принадлежавших к нему офицеров переводили на менее значимые армейские посты или отправляли в отставку. Одновременно новые власти оказывали содействие представителям вероисповедных меньшинств (это были, в первую очередь, алавиты и друзы) в замещении ими освобождавшихся должностей. Естественно, что в этом случае гражданские баасистские власти могли лишь послушно следовать той линии поведения, которая определялась их военными союзниками.

Осуществившие военный переворот 5-я и 70-я армейские бригады (располагавшиеся в местечках Кисва и Катана в непосредственной близости от столицы и становившиеся после 1963 г. основной опорой режима) были полностью переданы под управление армейских офицеров – выходцев из среды вероисповедных меньшинств. М. Сеймур отмечал также, что прослойка солдат алавитского происхождения в этих двух боевых частях уже в середине 60-х годов составляла 20–50% общей численности их личного состава. 3 Вместе с тем, по словам Н. ван Дама, «должности во многих дивизиях и бригадах были поделены между представителями этих двух меньшинств (алавитами и друзами – Авт.). Если командир подразделения был алавитом, то его заместителем – друз, и наоборот». 4

В рамках этого «симбиоза» трансформации подвергалось и руководство ПАСВ. Данные о составе ее Регионального руководства лишь подтверждали это.

Данные о конфессиональном составе сирийского Регионального руководства ПАСВ, становившегося после мартовских событий 1963 г. основным центром политической власти, подтверждают положение о том, что доминирование представителей религиозных меньшинств в армейском руководстве страны в конечном итоге изменяло и ее поли-тическую элиту. Сохранение численного превосходства суннитского представительства в этом органе власти, где с наибольшей четкостью реализовывалась идея «армейско-партийного симбиоза» (логично предположить, что выходцы из алавитской, друзской и исмаилитской среды являлись прежде всего армейскими офицерами) отнюдь не означало, что этот элемент «симбиоза» играл в общем контексте властных структур ведущую роль. Речь шла о том, кто являлся реальным главой Регионального руководства и о необходимости (что имело отношение не только к суннитскому присутствию в рядах этого органа власти) достижения компромиссов между различными сегментами офицерского корпуса ради обеспечения роли его ведущего звена.

Более того, как свидетельствовал состав созданного в канун переворота 8 марта 1963 г. Военного комитета, суннитское представительство в Региональном руководстве выражало интересы в первую очередь суннитской периферии страны, а не ее ведущих городских центров. Не приходится сомневаться, что к середине 60-х годов этим звеном становились офицеры алавитского происхождения. Завоевание ими лидирующей роли во властных структурах обеспечивалось все более усиливавшимся алавитским присутствием в национальных вооруженных силах. Тем не менее само усиление этого присутствия было обязано, по меньшей мере, двум неоднозначным обстоятельствам.

Речь шла, в частности, о факторе внутриобщинной солидарности, который неоднократно упоминался в работах различных авторов в связи с выдвижением сирийских алавитов на вершину государственной пирамиды. Анализируя этот фактор, они приходили к выводу о том, что традиционно сложившиеся в рядах нусайритской общины отношения имели тенденцию к созданию основанных на политическом доминировании племенных вождей «блоков», включавших в свой состав связанную с этими вождями принципами экономической зависимости клиентелу. В свою очередь, эти «блоки», создавая временные союзы с неалавитскими лидерами тех территорий, где были расселены алавиты, и подчиненной этим лидерам неалавитской клиентелой, могли играть определенную роль в региональной или провинциальной политической жизни5. Разумеется, даже на этом уровне (что определялось маргинальностью алавитского социально-экономического положения), не говоря уже об общесирийском контексте, роль алавитских блоков была минимальна и, в лучшем случае, второстепенна. Ситуация стала радикально меняться после того, как представители нового алавитского среднего класса, в рядах которого ведущую роль играли военные, заняли заметное место в рамках общесирийской жизни.

Отныне эти военные (в частности, С. Джедид, а затем и Х. Асад), «укрепив свою власть на общенациональном уровне, приступали к консолидации местной базы своей поддержки. Если ранее успех, достигнутый на местном уровне, выдвигал человека на общенациональный уровень, то отныне успех на уровне общенациональной политики заставлял его прибегать к поддержке на местном уровне» 6. Отныне возможности этого выдвижения не зависели от воли более многочисленного, мощного экономически и социально престижного окружения алавитов (как суннитов, так и христиан), но, напротив, это окружение становилось, как и вся нусайритская община, клиентелой новых правителей страны. Одновременно, реинтерпретируя социальные мотивы баасистской идеологии, превращая их в центральное положение доктрины, алавитские офицеры, используя обездоленную клиентелу своих единоверцев, могли успешно противостоять лидерам собственной партии, в частности, христианину М. Афляку и сунниту С. Битару, обвиняя их в «пробуржуазных» симпатиях и игнорировании «подлинных чаяний» народа.