Такой принцип оценки литературы противоречит критериям критики, которые применяются для отбора культурно значимых произведений. Как указывает Ю.В. Рождественский, "… при этом действуют два основных критерия: совершенство содержания и совершенство выражения. Эти критерии фактически действуют совместно" [209].

Основанием же для критерия политической корректности служит представление о том, что читатель непременно идентифицирует себя с автором: если проштудировать на первом курсе "Государство" Платона, будешь одним человеком, если же ограничиться чтением Джейн Эйр, станешь другим (что, конечно, правда, однако же, не в понимании политической корректности); если белый читает Ивлин Во, то он заведомо станет расистом, а если чернокожий – то это чтение нанесет удар по его чувству собственного достоинства. В целом же считается, что если читаешь автора А, то не станешь читать автора Б (это тоже, надо признать, часто случается с читателями), а в результате не сумеешь усвоить демократические ценности Америки.

Вполне понятно, что если так составлять перечень обязательной литературы, то состав художественной и философской литературы приходится значительно сократить, т.к. список тех, кто, например, подозрительно относился к демократии, будет длинным, и попадут в него весьма значительные имена. Бывали и такие из великих, которые считали, что университеты должны давать студентам все самое лучшее из когда-либо сказанного, чтобы предотвратить победу либеральных ценностей. Среди выдающихся писателей встречались и антисемиты, и женоненавистники. По такой логике Пушкин для обязательного чтения подойдет – он родом из эфиопов и с царем часто не ладил; и Гоголь тоже – он малоросс, т.е. принадлежит к дискриминированному меньшинству; Цветаеву и Ахматову можно оставить – они принадлежат к изначально дискриминированному "меньшинству"; а вот, например, Льва Толстого –он граф; Достоевского –он антилиберал; Лескова – он посмеивался над иностранцами, значит, ксенофоб; Чехова – он недолюбливал женщин, значит, апологет мужского шовинизма – из круга чтения школьников и студентов придется изъять. Такой список можно продолжать долго, и не повезет при этом многим.

Указывая на то, что литературно-художественная речь является опорой словотворчества, Ю.В. Рождественский подчеркивает, что художественная литература, "…действующая в контексте всех других видов словесности должна быть освобождена от несвойственных ей идеологических или объясняющих мир (общественный и естественно-научный) функций. Для художественной литературы особенно опасно творить мораль как основной регулятив общественной жизни, т.к. для этого есть специальные виды текстов, например, фольклор и другие подобные, которые не основаны на условности авторской фантазии… Литератор не должен быть вождем народа, а только мастером языка" [210].

На словах политическая корректность тоже выступает против политизации литературы, настаивает на не идеологизированном взгляде на историю – в Америке, например, а в Германии историческая корректность выглядит иначе, – а также на прозу и поэзию. Ключевое понятие политически корректной риторики – непредвзятость. Но все же никак нельзя освободиться от понимания того, что огромный мир литературы включает в себя все, при этом часто – прямо противоположное.

Впрочем, это обстоятельство никак не смущает политически корректных; хуже, однако же, приходится студентам, которые понимают, что если они хотят получать хорошие отметки, то главное для них – иметь трафаретку политкорректности, которую следует сначала наложить на произведение литературы, а потом уже правильно судить о нем в соответствии с выявленными признаками. Р. Хьюз приводит высказывание студента в беседе с товарищем: "Совершенно потрясающе, как профессор Пич на прошлой неделе разоблачил иерархические стереотипы мышления у Данте, все эти круги и всякое такое. Это надо было слышать!" [211].

Казалось бы при этом, что политически корректные должны были бы взбунтоваться, когда иранские муллы приговорили к смерти писателя Салмана Рушди на основании его кощунственного по отношению к исламу произведения, однако же, никаких протестов в университетах не последовало. Причины этого ясны: во-первых, политическая корректность считает в принципе неправильным, т.е. некорректным, критиковать мусульманские страны, а во-вторых, конечно, террористических акций боялись. Так что и внутри общей политической корректности тоже есть частная политически корректная избирательность.

Противников политической корректности, в частности противников изменения "Канона", упрекают в "культурной ностальгии", а также в том, что они имеют ложное представление, в соответствии с которым можно создать иерархию "вечных ценностей" и цепляться за нее, невзирая на все превратности и напасти современного мира. Литературовед Фредерик Крьюз упрекает противников ревизии "Канона" в том, что они "имплицитно следуют модели "переливания" воспитания и образования, при которой соборная мудрость гуманитарных наук считается своего рода плазмой, вливаемой, как из капельницы, во благо нам в наши вены, пока мы лишь достаточно пассивно принимаем ее" [212]. И далее разъясняет свою позицию: "Я, однако же, понимаю под учением нечто совершенно иное. Мне хотелось бы захватывающих дискуссий и никакого почтения, и никакого благоговения перед великими произведениями. Я хочу исторической осознанности и саморефлексии вместо якобы вечных ценностей, и я желал бы постоянного расширения нашего национального "Канона", с тем, чтобы он отражал наше неизбежным образом меняющееся понимание нас самих, того, кто "мы" есть и что для нас важно в конечном счете… Нельзя позволять сбить себя с толку всей этой суете вокруг "Канона". С моей точки зрения, не может существовать никакого такого текста, который был бы святая святых, вроде врожденной идеи культуры или совсем непредвзятого литературоведа" [213].

С одной стороны, возникает впечатление, что это своего рода культурофобия. И здесь нужно сказать, что сама основа политически корректного мышления – недоверие к жившим и творившим прежде нас "мертвым европейцам мужского пола" – есть одновременно и самое слабое место политически корректной риторики. Ведь нет необходимости доказывать тот очевидный факт, что очень многие литературно-философские произведения прошлого имеют такую глубину, что изучение их неотъемлемо для понимания культуры и ее исторических путей. Это общее место. Однако можно предположить, что причина недоверия к прошлому, к великим умершим заключается именно в их величии. Авторитет прошлого, авторитет исторического развития и традиции, авторитет культуры сохраняется в умах. Чувство меры, стиля и качества невозможно навязать силой, используя для нажима такие факторы, как расовая, этническая, классовая или половая принадлежность. Так что каждый современный автор невольно чувствует на себе оценивающий взгляд, он как бы стоит перед судом великих мертвых. И каждому современному автору этот суд выносит приговор, не подлежащий обжалованию, потому что состав этого суда – олицетворение процесса духовного развития человечества, олицетворение культуры.