Как никто другой остро сознавал Марк Аврелий ничтожество всего: «Ничтожна жизнь каждого, ничтожен тот уголок земли, где он живет». Тщетна надежда надолго остаться в памяти потомства: «Ничтожна и самая долгая слава посмертная; она держится лишь в нескольких кратковременных поколениях людей, не знающих самих себя, не то что тех, кто давно опочил».

И в этом всепожирающем беспредельном потоке жизни нет и не будет ничего нового: «…наши потомки не увидят ничего нового, ведь, человек, достигший сорока лет, если он обладает хоть каким-нибудь разумом, в силу общего единообразия некоторым образом уже видел все происшедшее и все имеющее быть». И в самом деле, позади настоящего для Марка Аврелия лежала большая и довольно однообразная история. Император не находил в ней качественных перемен. Все одно и то же.

Эти примеры личного и исторического пессимизма императора Марка Аврелия можно умножить. Они составляют наиболее яркие живые строки в его записках, обращенных к самому себе. Разочарованность, усталость императора – это разочарованность и усталость самой Римской Империи, будущее которой было действительно неведомо. Марк Аврелий не знал, что его неудачного сына – императора после него – убьют, что с его смертью прекратится династия Антониев, что Римское государство вступает в смутные времена, когда в середине III в. н. э. оно фактически распадется. Смутное время породило Плотина. Диоклетиан собрал империю. Но это была совсем другая империя. Принципат сменился доминатом. Это откровенный, а не эпизодический, как во времена Ранней Римской империи, восточный деспотизм. Вскоре после своего возрождения Римская империя примет христианство. И начнется новая эпоха – эпоха окончательного заката античной культуры и эпоха расцвета христианской культуры.

Но было бы неправильно односторонне сводить мировоззрение Марка Аврелия только к негативной его стороне, хотя и самой сильной и выразительной. Дело в том, что из его пессимизма, из его острого осознания кратковременности и самой жизни человека, и памяти о нем, и славы не следует, того, что мы находим у таких же разочарованных людей – проповеди или бездействия, или того, что если все так зыбко, то остается только предаться доступным человеку наслаждениям, а там пусть будь, что будет.

У Марка Аврелия есть совокупность несомненных для него нравственных ценностей. Он говорит о том, что лучшее в жизни: «справедливость, истина, благоразумие, мужество». Да, все «сущая суета», но все-таки есть в жизни то к чему следует относиться серьезно. Это праведное «помышление, общеполезная деятельность, речь, неспособная ко лжи, и душевное настроение, с радостью приемлющее все происходящее как необходимое, как предусмотренное, как проистекающее из общего начала и источника». Здесь необходимо отметить такую ценность, как «общеполезная деятельность». Марк Аврелий называет это также «гражданственностью» и ставит ее наравне с разумом. Эти истинные ценности император противопоставляет таким мнимым ценностям, как «одобрение толпы, власть, богатство, жизнь, полная наслаждений».

У Марка Аврелия есть положительный идеал человека. Это существо «мужественное, зрелое, преданное интересам государства». Это римлянин. Это существо «обличенное властью, которое чувствует себя на посту и которое с легким сердцем ждет вызова оставить жизнь». Это существо, которое видит «мудрость исключительно в праведной деятельности».

Такова раздвоенность человека в его жизни: он и кратковременное, живущее лишь настоящим мимолетное существо, и существо преследующее долговременные и прочные цели. Марк Аврелий осуждает того, кто все время в делах, но свои дела не сообразовывает с какой-то одной целью, подчиняя ей всецело все свои стремления и представления. Надо служить благу государства в котором, однако нет ничего нового, все надоело и опостылело. Такая раздвоенность у Марка Аврелия в какой-то степени объясняется его внутренней раздвоенностью на философа-стоика и высшего правителя громадной и сложной империи. Но у императора есть философское обоснование и второго взгляда на жизнь.

С убежденностью в текучести всего поразительным образом уживается мысль, что все есть некое большое целое в котором все связано. И этим целым управляет разум этого целого, его Логос. Там же Марк Аврелий помещает каким-то мало понятным образом и богов. Это целое динамично и подчиняется промыслу. Люди, как разумные существа едины в своем разуме, у всех у них единая душа единый разум. В разуме люди сходятся друг с другом.

А говоря точнее, человек в понимании Марка Аврелия тройственен: у него есть тело – оно бренно, есть душа или что не совсем то же – «проявление жизненной силы» и есть руководящее начало, знаменитый стоический гегемоникон, руководящее начало, что и есть разум.

Марк Аврелий называет разум в человеке его гением его божеством. Человек должен пестовать его в себе, не оскорблять ничем низшим, не осквернять живущего в «груди гения». А это значит никогда не считать для себя полезным то, что «когда-либо побудит тебя преступить обещанное, забыть стыд, ненавидеть кого-нибудь, подозревать, клясть, лицемерить, пожелать чего-нибудь такого, что прячут за стенами и замками. Ведь тот, кто отдал предпочтение своему духу, гению, служению добродетели, не надевает трагической маски, не издает стенаний, не нуждается ни в уединении, ни в многолюдстве. Он будет жить – и это самое главное – ничего не преследуя и ничего не избегая. Его совершенно не беспокоит, в течение большего или меньшего времени его душа будет пребывать в телесной оболочке, и когда придет момент расставания с жизнью, он уйдет с таким же легким сердцем, с каким стал бы приводить в исполнение что-нибудь другое из того, что может быть сделано с достоинством и с честью…».

Здесь говорится о душе, но неясно будет ли эта душа жить после смерти, или же она сольется с мировой душой. Интересно, что Марк Аврелий допускает на миг возможность полной смерти, ведь надо быть готовым ко всему: «Душе, готовой ко всему, не трудно будет, если понадобится, расстаться с телом, все равно ждет ли ее угашение, рассеяние или новая жизнь». Он допускает, что нет богов и нет промысла, но тут же, как бы испугавшись, отбрасывает это предположение, говоря: «Если же богов не существует, или нет дела до людей, то что за смысл мне жить в мире, где нет богов и нет промысла?». Нет, возражает сам себе император, «боги существуют и проявляют заботливость по отношению к людям».

Но как тогда сочетать промысел богов и свободу человека? Фаталист ли Марк Аврелий? Иногда кажется, что он фаталист. Разве он не говорил о том, что с легким сердцем принимать все то, предусмотрено? Но вместе с тем в его несистематизированных заметках мы находим мысль о свободе человека по воле богов: «Они устроили так, что всецело от самого человека зависит, впасть или не впасть в истинное зло. Марк Аврелий приводит слова Эпиктета: «Нет насилия, которое бы могло лишить нас свободы выбора».

Но вместе с тем император не призывает к активной борьбе со злом. Все-таки надо принимать и жизни и смерть так, как они происходят. Жить надо так, как если бы каждый день был последним и каждое дело, которое ты делаешь, - последнее в твоей жизни дело.