В заключительной главе "Страх как спасение силой веры" Кьеркегор объясняет, что, будучи "возможностью свободы", страх обладает "абсолютной воспитательной ценностью". Он "пожирает все конечное" и учит индивида вверять себя Провидению, и тогда вера делает его способным увидеть все в новом свете, а значит, "получить все обратно - как никто другой в действительности" [1, c. 205].

Хайдеггер обращается к понятию страха в «Бытии и времени» в контексте фундаментальной онтологии. Анализируя в § 30 феномен страха, Хайдеггер выделяет общую структуру настроенности. Страх, согласно Хайдеггеру, может быть рассмотрен в трех взаимопринадлежащих аспектах: "перед-чем" страха, "устрашенность" и "о-чем" страха[2, c. 140].

"Перед-чем" страшится страх — это всякий раз какое-либо внутримирное сущее, страшное в его страшности. Это "страшное в его страшности" как раз указывает на предметность страха [там же].

"О-чем" страшится страх — это само человеческое Dasein, самость. В страхе мы всегда страшимся за себя, за свое бытие. Ежели мы говорим, что страшимся "за другого", то это не означает, что мы принимаем на себя его страх и страшимся угрожаемого ему, это значит, что мы страшимся за свое со-бытие с ним, т.е. в конечном счете опять-таки за себя.

В экзистенциальной аналитике Хайдеггера страх не является "самостоятельным" феноменом. Страх как "модус расположенности" фундирован в ужасе — одном из основорасположений, которое играет роль "отличительного" в экзистенциальной аналитике[2, с. 140 - 142].

"Основорасположение" (основонастроение) Dasein — это структурная категория, указывающая на фундамент настроенности человеческого бытия, а не на конкретное настроение (например, ужас). Помимо ужаса Хайдеггер исследовал такие основорасположения, как скука, тоска, сдержанность и т.д.

В отличие от страха, "перед-чем" ужаса не есть какое-либо внутримирное сущее. Ужас настигает как раз тогда, когда ужасное подступило "вплотную", но остается неопределенным в своем "что" и "где". То, от чего ужасается ужас, есть ничто из сущего.

Однако, это "ничто из сущего" само есть нечто, а именно: мир в своей мирности. Мирность же мира принадлежит к бытию Dasein, укоренена в целостном бытии-в-мире. Одновременно "за-что" ужаса есть само это Dasein, его бытие-в-мире. В ужасе человеческое бытие (как бытие-в-мире) ужасается за свою возможность быть-в-мире. В основонастроении ужаса "перед-чем" и "за-что" совпадают, причем не в силу "самонаправленности", а в силу исходной неразделенности: "перед-чем и за-что — это вот-бытие". Этот момент самосовпадения следует считать сущностной чертой не только ужаса, но и всякого возможного основонастроения, настроенности как таковой [2, с. 114 – 130, 140 - 142].

Настроение есть не что иное, как изначальный опыт человеческого бытия как бытия-в-мире. Хайдеггер отмечает: "То, что вот-бытие “есть”, а не “не есть”, это не просто некоторое его свойство: этот факт может быть испытан им самим в изначальном опыте, и это есть не что иное, как расположенность ужаса (Angst)"[2, с. 142].

Страх открывает перед экзистенцией её последнюю возможность - смерть. Если для Кьеркегора Angst — это страх Божий, внутренняя психологическая основа религиозной веры, то для Хайдеггера Angst — это тёмный страх перед космическими силами. У Кьеркегора — страх высшего, того, что должно освободить нас от страха перед низкими и темными силами; У Хайдеггера — страх низшего, самих этих низших и темных сил. У Хайдеггера нет Бога, есть только мир, и человеческое существование (здесь-бытие, Dasein) есть лишь бытие-в-мире (in-der-Welt-sein). Страх, Angst гонит Dasein в das Man — обыденность, заботу, т. е. в бытие, выброшенное (geworfen) в мир, в котором оно потеряно.

Das Man — неподлинное, призрачное бытие, в которое человеческое существование падает под страхом смерти. Dasein отпадает от самого себя в das Man и лишается подлинного бытия. Поэтому Ничто (Nichts) есть смысл и основа Dasein'а.

Человеческое существование зарождается в бездне Ничто и завершается смертью — другой бездной Ничто; само бытие Dasein'а есть лишь ожидание встречи со смертью и предвкушение её. Таков страшный мир человеческого существования, такова метафизика богооставленности, потерянности конечного здесь-бытия.

В качестве примера можно привести здесь известный роман У. Голдинга «Повелитель мух». “Повелитель мух” — роман о двойственной природе человека. Дети оказываются на необитаемом острове. Причина авиационной катастрофы — война, развязанная взрослыми.

Взрослые напомнят детям о своём существовании самым неожиданным образом. На вершину горы, где разожжён сигнальный костёр, опустится мёртвый парашютист с очередного подбитого самолёта.

Обезумевшая взрослая цивилизация прислала сюда, на необитаемый остров, этот жуткий труп, который впопыхах будет принят перепуганными разведчиками за страшного Зверя, который правит миром.

Роман характеризуют два плана: бытовой и философский . Второй план в романе — философский, обобщённый. Автора интересуют исторические пути человечества, судьбы мира, взаимоотношения личности и общества, несовершенство человеческой натуры, зло в самом человеке, проблемы воспитания молодого человека. Исследование природы “самого опасного из всех животных — человека” и составляет потаённый смысл “Повелителя мух”.

Можно соотнести отдельные высказывания Голдинга с его романом: “В человеке больше зла, чем можно объяснить одним только давлением социальных механизмов, — вот главный урок, что преподнесла война моему поколению”; “То, что творили нацисты, они творили потому, что какие-то определённые, заложенные в них, возможно, склонности, пороки — называйте это как хотите — оказались высвобожденными .”[3, с. 5]

В самом произведении выясняется, что у райской жизни на тропическом острове есть оборотная, “ночная” сторона. В чём сущность этой оборотной стороны? Есть некий таинственный Зверь, появляющийся ночью, внушающий “первобытный лесной ужас” и несущий зло; республика не справляется с “народом”; начинается борьба за власть; Ральф — воплощение логики и справедливости — теряет свои позиции, его побеждает “охотник”, который устанавливает кровавую диктатуру.

Смысл происходящего открывается Саймону, мальчику, наделённому интуицией. Выдуманный ребятами “зверь” (страх, навеянный ночными тропиками живущего своей жизнью острова) заключён в них самих: “Может, зверь этот и есть . Может . это мы сами” [3, c. 165]. Он один подозревает сатанинское начало, понимает смысл кабаньей головы, насаженной на кол (“повелителя мух”, или “Вельзевула, дьявола тьмы”), как символ тех сил, которые способствуют превращению “охотников” в убийц.

В одиночку Саймон бесстрашно “разоблачает” зверя. Он освобождает труп от верёвок, чтобы спасти детей от их страха. Но о героическом поступке Саймона узнаём только мы, читатели. Саймон трагически погибает.