Теперь, когда мы познакомились с факторами, в зависимости от которых изменяется социальный показатель самоубийств, мы можем с точностью определить природу той реальности, которой он соответствует и которую он выражает в числах. Индивидуальные условия, которым a priori можно приписать влияние на самоубийство, бывают двух родов.

Прежде всего, существуют внешние обстоятельства, в которых находится самоубийца: иногда люди, лишающие себя жизни, страдают от семейных огорчений, от оскорбленного самолюбия, иногда они удручены бедностью и болезнью, иногда же их мучат укоры совести и т. д. Но мы уже видели, что эти индивидуальные особенности не в состоянии объяснить социального показателя самоубийств, потому что он довольно существенно изменяется, в то время как различные комбинации обстоятельств, непосредственно предшествующих отдельным самоубийствам, сохраняют почти ту же относительную чистоту. Это доказывает, что они не являются решающими причинами того акта, которому они предшествуют. Та выдающаяся роль, которую они иногда играют в решении, не является еще доказательством их силы. В самом деде, не- безызвестно, что выводы, до которых человек дошел путем сознательного, размышления, часто бывают только формальными и не имеют другого результата, кроме укрепления прежнего решения, принятого по причинам, для сознания совершенно неизвестным. Кроме того, обстоятельства, которые кажутся причинами самоубийства потому только, что они часто его сопровождают, насчитываются в неограниченном числе. Один убивает себя, живя в богатстве, другой — в бедности; один был несчастлив в семейной жизни, другой при помощи развода разорвал брачные узы, делавшие его несчастным. Здесь лишает себя жизни солдат, который был несправедливо наказан за преступление, которое он не совершал; там преступник убивает себя потому, что его преступление осталось не наказанным. События жизни, самые разнообразные и иногда противоположные, могут явиться поводом к самоубийству, а это зна- чит, что ни одно из них не может быть названо его специфической причиной. Быть может, возможно искать эту причину по крайней мере в том общем характере, который свойствен всем им? Но существует ли он в действительности? Самое большое, что можно сказать: этот общий характер заключается в неприятностях и огорчениях, но совершенно нельзя определить, какой интенсивности должно достигнуть горе, чтобы привести человека к такой трагической развязке. Не существует ни одного самого незначительного недовольства, о котором можно было бы утверждать, что оно не сделается нестерпимым, точно так же, как нет никакой необходимости в том, чтобы оно непременно сделалось нестерпимым. Мы видим иногда, что люди переносят ужасные несчастья, в то время как другие убивают себя из-за незначительной досады. Мы уже имели случай указать, что индивиды, жизнь которых особенно тяжела, не принадлежат к числу людей, убивающих себя наиболее часто. Скорее, напротив, избыток удобств жизни вооружает человека против себя самого. Те классы общества легче расстаются с жизнью, которым свободнее и легче живется, и в те эпохи, когда свободы этой больше всего; если и случается в действительности, что 361 личное состояние самоубийцы является основной причиной принятого им решения, то это бывает чрезвычайно редко и, следовательно, не может служить объяснением социального показателя самоубийств. И даже те исследователи, которые приписывают наибольшее влияние индивидуальным условиям, ищут их не столько во внешних случайностях, сколько во внутренней природе субъекта, т. е. в биологической его конструкции и той физической среды, от которой она зависит. Самоубийство изображают поэтому как продукт известного темперамента, как эпизод неврастении, подчиненный действию тех же факторов, что и она. Но мы не нашли никакого непосредственного и правильного соотношения между неврастенией и социальным показателем самоубийств. Случается, что эти два явления изменяются в обратном смысле и что одно достигает минимума там, где другое находится в апогее. Мы не нашли также никаких определенных соотношений между движением самоубийств и состоянием физической среды, которая, как говорят, оказывает на нервную систему особенно сильное влияние, как, например, раса, климат, температура. И если даже признать, что при известных условиях невропат проявляет некоторое предрасположение к самоубийству, то это еще не значит, что ему предназначено судьбой лишать себя жизни; и воздействие космических факторов не в состоянии сообщить вполне точное и определенное направление этим чрезвычайно общим наклонностям его природы. Совершенно другие результаты мы получили, когда, оставив в стороне самого индивида, стали искать в природе самих обществ причины того предрасположения к самоубийству, которое наблюдается в каждом из них. Насколько отношения между самоубийством и законами физического и биологического порядка сомнительны и двусмысленны, настолько непосредственны и постоянны соотношения между самоубийством и известными состояниями социальной среды. На этот раз оказались налицо настоящие законы, позволяющие нам испробовать методическую квалификацию типов самоубийства. Определенные таким образом нами социологические причины объяснили нам даже те отдельные совпадения, которые часто приписывались влиянию материальных причин и в которых хотели видеть доказательство этого влияния. Если число женщин, покончивших с собой, гораздо меньше, чем число мужчин, то это происходит оттого, что первые гораздо меньше соприкасаются с коллективной жизнью, и поэтому менее сильно чувствуют ее дурное или хорошее воздействие. То же самое наблюдается по отношению к старикам и детям, хоть и по несколько другим причинам. Затем, число самоубийств увеличивается, начиная с января и кончая июнем, а потом начинает уменьшаться. Это происходит потому, что и социальная деятельность испытывает те же сезонные изменения. Вполне естественно, что различные результаты, которые производит эта деятельность, подчинены тому же самому ритму, что и она сама, а следовательно, наиболее ощутимы в течение первого из указанных периодов. Но так как самоубийство есть тоже продукт этой деятельности, то и оно подчиняется тем же законам. Из всех этих факторов можно вывести только то заключение,' что показатель самоубийств зависит только от социологических причин и что контингент добровольных смертей определяется моральной организацией общества. У каждого народа существует известная коллективная сила определенной интенсивности, толкающая человека на самоубийство. Те поступки, которые совершает самоубийца и которые на первый взгляд кажутся проявлением личного темперамента, являются на самом деде следствием и продолжением некоторого социального состояния, которое в них обнаруживается внешне. Так разрешается вопрос, поставленный нами в начале этой книги. Следовательно, утверждение, что каждое человеческое общество имеет более иди менее сильно выраженную склонность к самоубийству, не является метафорой; выражение это имеет свое основание в самой природе вещей. Каждая социальная группа действительно имеет к самоубийству определенную, присущую именно ей, коллективную наклонность, которая и определяет собой размеры индивидуальных наклонностей, а отнюдь не наоборот. Наклонность эту образуют те течения эгоизма, альтруизма или аномии, которые в данный момент охватывают общество, а уже их последствием являются предрасположения к томительной меланхолии, или к деятельному самоотречению, иди к безнадежной усталости. Эти-то коллективные наклонности, проникая в индивид, и вызывают в нем решение покончить с собой. Что касается случайных происшествий, считающихся обычно ближайшими причинами самоубийства, то они оказывают на человека только то влияние, которое возможно при наличии данного морального предрасположения человека, являющегося, в свою очередь, только отголоском морального состояния общества. Для того чтобы объяснить отсутствие привязанности к жизни, человек ссылается на обстоятельства, которые его непосредственно окружают. Он находит, что жизнь скучна, потому что ему самому скучно. Конечно, в известном смысле, тоска приходит к нему извне, но она зависит не от той или другой случайности в его жизни, а от той общественной группы, часть которой он составляет. Вот почему нет ничего, что могло бы служить случайной причиной самоубийства. Все зависит от той интенсивности, с которой влекущие за собой самоубийства причины оказывали свое воздействие на индивида. Этот вывод может найти себе подтверждение уже в одном постоянстве показателя самоубийств. Если, следуя нашему методу, мы должны были оставить до настоящего времени эту проблему не решенной, то фактически очевидно, что она не допускает никакого другого решения. Когда Кетле (Quetelet) обратил внимание философов' на поразительную регулярность, с которой известные социальные явления повторяются в течение тождественных периодов времени, он полагал, что объяснением ей может служить его теория среднего человека, теория, оставшаяся до сих пор единственной систематической попыткой дать объяснение этой замечательной особенности. По его мнению, в каждом обществе имеется определенный тип, который более или менее правильно воспроизводит вся масса индивидов и в рамках которого 364 только меньшинство имеет тенденцию отклоняться от средней под влиянием причин, нарушающих обычное течение жизни. Например, существует совокупность физических и моральных признаков, наблюдаемая у большинства французов, но которой нет в том же виде и размере у итальянцев и немцев, и наоборот. Так как эти признаки являются наиболее распространенными, то и вытекающие из них поступки встречаются очень часто и образуют самую обширную груп- пу. Те же индивиды, которые, напротив, определяются выходящими из ряда особенностями, редки, как и сами особенности. С другой стороны, не будучи абсолютно неизменным, общий тип изменяется гораздо медленнее, чем тип индивидуальный, так как гораздо труднее измениться всему обществу в целом, чем отдельным лицам. Это постоянство естественно сообщается и поступкам, которые вытекают из характерных свойств этого типа. Первые не изменяются ни по качеству, ни по величине, пока не изменяются вторые, а так как в то же время эти способы действия являются наиболее распрост- раненными, то постоянство неизбежно становится общим законом проявлений человеческой активности, как это и показывает статистика. В самом деле, статистик подсчитывает все однородные факты, совершающиеся в недрах одного и того же общества. А так как эти последние остаются неизменными до тех пор, пока сохраняется постоянным общий тип общества, и так как, с другой стороны, изменения типа осуществляются лишь с большими затруднениями, то результаты статистических обследований необходимо должны оста- ваться одинаковыми в течение довольно длинного ряда по- следовательных лет. Что же касается тех фактов, которые совершаются под влиянием исключительных особенностей и индивидуальных случайностей, то они, конечно, не обнаруживают такой правильности. Вот почему постоянство никогда не бывает абсолютным. Но это лишь исключения; следовательно, неизменность можно считать правилом, а изменчивость — исключением. Этому общему типу Кетле дал название среднего типа, так как он точно определяется, если взять среднюю арифметическую всех индивидуальных типов. Например, если опре- делить все длины роста и сложить эти величины, а сум- му разделить на число подвергавшихся измерению инди- видов, то полученное частное выразит с достаточным при- ближением среднюю величину роста, так как можно допу- стить, что отклонения вверх и вниз (т. е- люди высокого и низкого роста) встречаются почти в одинаковом количестве. Они компенсируют друг друга и, следовательно, не изменя- ют частного. Такая теория кажется очень простой. Но, во-первых, ее можно рассматривать как объяснение только в том случае, если она дает нам понять, откуда происходит то, что средний тип осуществляется в преобладающей массе индивидов. Для того чтобы он не изменялся, в то время как изменяются эти последние, нужно, чтобы, с одной стороны, он был неза- висим от них, а, с другой стороны, чтобы был все же какой нибудь путь, которым он мог бы накладывать на них свою печать. Правда, исчезает сама эта проблема, если допустить, от что интересующий нас тип совпадает с этническим типом. В самом деле, элементы, создающие расу, имея свое происхождение вне индивида, не подчиняются тем же изменениям, что и он, хотя в нем и только в нем одном они реализуются. Весьма понятно, что они пронизывают собой чисто индивидуальные элементы и даже служат для них основанием. Однако это объяснение могло бы соответствовать самоубийству но лишь в том случае, если бы склонность, влекущая к нему человека, зависела непосредственно от расы; а мы знаем, что ни существующие факты противоречат этой гипотезе. Могут она сказать, что общее состояние социальной среды, будучи од ним и тем же для большинства отдельных личностей, касается их всех одинаковым образом и придает им, в частности, одну духовную физиономию. Но ведь по существу своему пол. социальная среда состоит из идей, верований, привычек, общих стремлений; для того чтобы последние могли воздействовать таким образом на индивидов, они должны существовать до известной степени независимо. Как мы видим, этого рода соображения неизбежно приближают нас к тому разрешению вопроса, которое мы предложили выше. В самом деле, здесь молчаливо допускается, что существует коллективная 366 склонность к самоубийству, из которой вытекают индивидуальные склонности, и вся задача сводится к тому, чтобы узнать, в чем эта коллективная склонность состоит и каким образом она действует. Но этого мало: каким бы способом ни объясняли распро- страненность среднего человеческого типа, понятие о нем ни в коем случае не объясняется той регулярностью, с которой воспроизводится социальный показатель самоубийств. В самом деле, согласно определению, этот тип может состоять только из тех характерных черт, которые свойственны большинству населения; самоубийство же является делом меньшинства. В тех странах, где оно более всего распространено, насчитывается не больше 300—400 случаев на 1 млн. населения. Сила, которую инстинкт самосохранения сохраняет у средних людей, исключает самоубийство коренным образом; средний человек не лишает себя жизни. Но в таком случае, если склонность к самоубийству является редкостью и аномалией, она совершенно чужда среднему типу, и даже глубокое изучение этого последнего не помогло бы нам по нять, каким образом число самоубийств может быть постоянным для одного и того же общества, не помогло бы нам объ- яснить, откуда даже является склонность к самоубийству. Следовательно, теория Кетле покоится на неправильном допущении. Он считал установленным тот факт, что постоянство наблюдается только в наиболее общих проявлениях человеческой деятельности; но мы видим, что оно существует в той же степени и в спорадических проявлениях, наблюдаемых лишь в изолированных и единичных пунктах социального поля. Он думал, что ответил на все desiderata , указав, каким образом можно объяснить неизме- няемость того, что не является исключением; но исключение само имеет свою неизменяемость, нисколько не меньшую, чем всякая другая. Все умирают, каждый живой организм устроен так, что он рано или поздно должен разрушиться. Напротив, очень мало имеется людей, лишающих себя жизни; у громадного большинства нет ничего такого, что вызывало бы в них склонность к самоубийству; тем не менее, показатель самоубийств еще более постоянен, чем показатель общей смертности. Это значит, что между распространенностью известного признака и его строгим постоянством нет той тесной связи, которую допускал Кетде. К тому же, результаты, к которым приводит его собственный метод, подтверждают наше заключение. В силу его принципа, для того чтобы измерить интенсивность какого-нибудь признака, присущего среднему типу, надо было бы разделить сумму фактов, которыми он заявляет себя среди данного общества, на число индивидов, способных на такое же проявление. Так, например, в такой стране, как Франция, где в течение долгого времени не наблюдалось более 150 случаев самоубийств на 1 млн. жителей, средняя интенсивность с склонности к самоубийству выразилась бы следующим отношением: 150 : 1.000.000 = 0,00015; в Англии, где мы имеем только 80 случаев на то же количество населения, это отношение равнялось бы 0,00008. 4 Вот, следовательно, те величины, которыми можно было бы измерять склонность среднего индивида к самоубийству; но практически такие цифры равны нулю. Столь слабая склонность до такой степени удалена от самого выполнения, что может считаться несуществующей; сама по себе, она не обладает достаточной силой для того, чтобы вызвать самоубийство. Поэтому вся общность такой склонности еще не может объяснить нам, почему то или иное число самоубийств совершается ежегодно в том или ином обществе. Кроме того, эта оценка очень преувеличена. Кетле пришел к своим цифрам, приписывая произвольно средним людям известную склонность к самоубийству, на основании проявлений, которые обычно наблюдаются не у среднего человека, а только у небольшого числа исключительных субъектов; таким образом аномальное служит у него определением w нормального. Кетле думал, правда, избежать этого возражения то в другую сторону от нормы, компенсируются и взаимно уничтожаются. Но такая компенсация имеет место только в отношении тех свойств, которые в различной степенив тречаются у всех, каков, например, рост человека. В самом деле, можно допустить, что исключительно большие люди и исключительно малые находятся на планете почти в одном и том же количестве. Следовательно, средняя арифметическая для роста всех этих исключительных субъектов должна приблизительно равняться росту, наиболее обычному среди людей. Поэтому именно этот последний и получится в результате статистического подсчета. Но результат будет совершенно противоположен, если речь идет о таком исключительном по своей природе факте, как склонность к самоубийству; в этом случае способ Кетде может только искусственным путем подвести под среднюю такой элемент, который в действительности стоит вне этой средней. Конечно, как мы только что видели, этот элемент вводится сюда только в чрезвычайно разбавленном виде и как раз потому, что число индивидов, между которыми он здесь распространяется, значительно выше того их числа, которому он свойственен на самом деде; но если ошибка практически и маловажна, она тем не менее существует. В действительности, отношение, вычисленное Кетле, измеряет собой лишь вероятность того, что человек, принадлежащий к данной социальной группе, покончит с собой в течение года. Если, например, на население в 100.000 душ прихо дится в год 15 самоубийств, значит, имеется 15 шансов на 100.000 в пользу того, что любой произвольно выбранный субъект данного общества покончит с собой в течение того же самого промежутка времени. Но эта вероятность не дает нам никакого понятия о размере средней склонности к самоубийству и не может служить доказательством того, что эта склонность действительно существует. Тот факт, что столько-то процентов лишают себя жизни, не доказывает еще того, что остальные в каком бы то ни было размере подвержены этой возможности, и не может нам дать никаких указаний относительно природы или интенсивности причин, вызывающих самоубийства.2 Таким образом, теория о среднем человеке не решает поставленной нами проблемы. Вернемся же к этой последней и посмотрим, как она ставится. Самоубийцы в очень ограниченном количестве рассеяны по планете, каждый из них отдельно совершает свой акт, не зная, что другой поступает так же; 369 и тем не менее, пока общество не изменяется, число само убийц остается неизменным. Для этого нужно, чтобы BC( индивидуальные проявления, какими бы независимыми дру1 от друга они ни казались, на самом деле были продуктов одной и той же причины иди одной и той же группы причин воздействующих на индивидов. Иначе нельзя было бы понять, почему ежегодно все эти различные воли, взаимно Друг друга не знающие, приводят к тому же количеству одинаковых актов. Они не оказывают, по крайней мере в большинстве случаев, друг на друга никакого влияния, и между ними нет никакого соглашения; а между тем все происходит так, как будто они выполняют один приказ. Это значит, что в общей среде, окружающей их, существует какая-то сила, которая направляет их в одну и ту же сторону; причем в зависимости от большей или меньшей интенсивности этой силы повышается или понижается число отдельных самоубийств. Проявления интересующей нас силы не изменяются при перемене органической или космической среды, а зависят исключительно от состояния социальной среды, т. е. эта силе коллективна. Другими словами, каждый народ обладает пс отношению к самоубийству известной коллективной склонностью, которая ему присуща и от которой зависит величина той дани, которую этот народ платит добровольной смерти С этой точки зрения неизменность показателя самоубийств не имеет в себе ничего таинственного; она не более загадочна, чем присущий каждому из них индивидуальный характер. Так как каждое общество обладает своим темпераментом, который не меняется изо дня в день, и так как эта склонность к самоубийству проистекает из морального настроениях общественных групп, то она неизбежно различна в различных группах и в течение долгого периода остается постоянной. Она является одним из существенных элементов социального самочувствия. Но у коллективов, как и у отдельны? лиц, самочувствие представляет собой наиболее индивидуальную и в то же время наиболее постоянную черту, ибо не1 ничего более глубокого и основного, чем оно. А в таком случае и вытекающие из него последствия должны отличаться таким же индивидуальным и устойчивым ха рактером. Вполне естественно даже, что они обнаруживаю! большее постоянство, чем общая смертность, так как температура, влияние климата, геологические явления, словом, различные условия, от которых зависит человеческое здоровье, подвержены из года в год гораздо большим изменениям, чем национальный характер. Существует, однако, еще одна гипотеза, отличающаяся, по- видимому, от предыдущей и не лишенная для некоторых умов известной притягательной силы. Для того чтобы разрешить затруднение, не достаточно ли будет предположить, что различные события частной жизни, которые кажутся определяющими причинами самоубийства, по преимуществу регулярно возобновляются каждый год в одной и той же пропорции? Каждый год, говорят нам,3 совершается одинаковое приблизительно число несчастных браков, банкротств, крушений карьеры, разорении и т. д. Поэтому вполне естественно, что, попадая ежегодно в одно и то же положение, в одном и том же числе, индивиды в том же числе принимают решение, вытекающее из этого положения. Нет надобности воображать, что они подчиняются при этом давлению тяготеющей над ними силы; достаточно предположить, что, поставленные в одни и те же условия, они в общем рассуждают одинаково. Но мы знаем, что эти индивидуальные обстоятельства, если и предшествуют обычно самоубийствам, то не являются их действительными причинами. Скажем еще раз, что в жизни человека не существует несчастий, влекущих его неизбежно к самоубийству, если он в силу чего-либо другого не склонен к нему сам. Регулярность, с которой известные обстоятельства способны повторяться, не может поэтому объяснить регулярности самоубийств. Сверх того, какое бы влияние им ни приписывали, такое решение во всяком случае передвинуло бы только проблему на другое место, не разрешая ее. Ибо осталось бы необъяснимым, почему эти отчаянные положения неизменно повторяются каждый год, согласно закону, присущему каждой отдельной стране. Каким образом случается то, что в одном и том же обществе — предполагая, что оно находится в упроченном состоянии, — всегда одинаковое 371 число распавшихся семейств, экономических крахов и т. д.? Это регулярное повторение одних и тех же событий в одном и том же количестве, для одного и того же народа, но очень различных у разных народов, было бы необъяснимым, если бы в каждом обществе не существовало определенных течений, увлекающих его членов с определенной силой в коммерческие или промышленные авантюры, в область таких поступков, которые способны нарушить спокойствие страны и т. д. Допустить это — значило бы, таким образом, восстановить в почти неизменной форме ту самую гипотезу, которой мы, казалось, сумели избежать.4 Постараемся же понять смысл и значение тех терминов, которые мы только что употребили. Обычно когда говорят о коллективных наклонностях или страстях, то склонны видеть в этих выражениях только метафоры иди манеру выражаться (manieres de parler), не обозначающие собой ничего реального, кроме некоторой средней известного числа индивидуальных состояний. На них не смотрят, как на вещи, как на силы sui generis, которые управляют сознанием частных лиц. Однако в действительности именно такова их природа, что блестяще доказывается статистикой самоубийств.5 Состав индивидов, образующих известное общество, из года в год меняется, а число самоубийств тем не менее остается то же до тех пор, пока не изменится само общество. Население Парижа обновляется с необыкновенной быстротой; тем не менее доля Парижа в общем числе самоубийств во Франции остается неизменной. Хотя для того, чтобы наличный состав войск совершенно преобразился, достаточно всего нескольких лет, все же показатель самоубийств в армии изменяется для одной и той же нации чрезвычайно медленно. Во всех странах коллективная жизнь в течение года движется согласно одному и тому же режиму; он повышается приблизительно от января до июля, а затем снова пони- жается. Поэтому, хотя члены различных европейских обществ происходят от самых различных средних типов, тем не менее сезонные и даже месячные изменения числа самоубийств следуют повсюду одинаковому закону. Точно так же, каково бы ни было различие индивидуальных характеров, соотношение между склонностью к самоубийству у людей, состоящих в браке, и у вдов и вдовцов идентично в самых разнообразных социальных группах, и это потому, что моральное состояние вдовства повсюду находится в одном и том же отношении к моральному состоянию, характерному для брачной жизни. Следовательно, причины, определяющие число добровольных смертей для определенного общества или для известной его части, должны оставаться независимыми от индивидов, так как они обладают одинаковой интенсивностью, каковы бы ни были те субъекты, на которые они оказывают свое воздействие. Могут на это сказать, что данный образ жизни, везде одинаковый, везде производит одни и те же результаты. Конечно, это так; но образ жизни — это то, чем нельзя пренебрегать, и его постоянство нуждается в объяснении. Если он остается неизменным, в то время как в рядах людей, придерживающихся его, происходят бесконечные изменения, то совершенно невозможно, чтобы он всецело определялся индивидуальными особенностями этих людей. Некоторые считали возможным уклониться от этого вывода, заметив, что сама эта непрерывность есть дело индивидов и что, следовательно, для того чтобы объяснить ее, нет надобности приписывать социальным явлениям своего рода трансцендентность по отношению к индивидуальной жизни. В самом деле, иногда рассуждают так: «Всякое социальное явление — какое-нибудь слово данного языка, религиозный обряд, секрет ремесла, прием искусства, статья закона, правило морали — передается и переходит к индивиду от другого индивида, являющегося его родственником, учителем, другом, соседом, товарищем».6 Конечно, если бы речь шла только о том, каким образом в общих чертах мысль или чувство передаются из поколения в поколение, каким образом память о нем не теряется при этом, то в этих рамках такое объяснение могло бы быть признано достаточным.7 Но передача таких фактов, как само- 373 убийство или как все те поступки, о которых мы получаем сведения посредством моральной статистики, представляет своеобразную особенность, которую нельзя объяснить себе так просто и легко. Эта передача имеет своим объектом не только известный способ действия вообще, но и число тех случаев, в которых применяется этот образ действия. Мы видим, что самоубийства не только совершаются ежегодно, но что, по общему правилу, их ежегодно бывает одинаковое количество. Состояние духа, заставляющее человека решиться на самоубийство, не только просто передается, но — что всего замечательнее — оно передается одинаковому числу индивидов, которые все поставлены в условия, необходимые для того, чтобы это состояние перешло в действие. Как это случается, если налицо имеются только индивиды? Само по себе число не может быть объектом прямой передачи. Современное человечество не могло узнать от предыдущего поколения, каков размер той дани, которую оно должно заплатить самоубийству; и тем не менее, если обстоятельства не меняются, размеры этой дани будут совершенно равны размерам предыдущей. Неужели нужно воображать, что каждый отдельный самоубийца имеет своим руководителем и вдохновителем одну из жертв предыдущего года, относительно которой он является только моральным наследником? Только при этом условии можно допустить, что социальный показатель самоубийств может увековечиться путем межиндивидуальных традиций. Поэтому, если вся цифра не может быть передана оптом, нужно, чтобы те единицы, из которых она состоит, передавались каждая в отдельности; таким образом каждый самоубийца должен был бы получить от кого-нибудь из своих предшественников склонность к самоубийству и каждое самоубийство должно было бы быть как бы эхом предыдущего. Но нет налицо ни одного факта, на основании которого можно было бы допустить существование такой индивидуальной связи между каждым из моральных событий, зарегистрированным статистикой в настоящем году, и каким-либо однородным событием в предыдущем. Совершенно исключительное явление, как мы уже указали выше, представляют те 374 случаи, когда одно самоубийство вызывается таким образом другим, одинаковым с ним. И почему же эти рикошеты так правильно повторяются из года в год? Почему факту, порождающему новый, подобный себе факт, нужен целый год для того, чтобы воспроизвести этот последний? Почему, наконец, он воспроизводит только одну- единственную копию? Ведь, с точки зрения рассматриваемой гипотезы, необходимо, чтобы в среднем каждая модель воспроизведена была только один раз, иначе целое потеряло бы свое постоянство. Так что мы можем прекратить обсуждение этой столь же произвольной, сколь и бесполезной гипотезы. Но если отвергнуть ее окончательно, если численное равенство годовых итогов происходит не от того, что каждый частный случай порождает себе подобный в следующем за ним периоде, то это численное равенство может зависеть только от перма- нентного воздействия какой-нибудь неличной причины, стоящей выше всех этих частных случаев. Поэтому надо пользоваться терминами с величайшей строгостью. Коллективные наклонности имеют свое особенное бытие; это силы настолько же реальные, насколько реальны силы космические, хотя они и различной природы; они влияют на индивида также извне, хотя это совершается иными путями. Позволительно утверждать, что реальность первых не ниже реальности вторых; это доказывается тем же путем, а именно — ознакомлением с постоянством их результатов. Когда мы констатируем, что число смертей лишь очень мало изменяется из года в год, то мы объясняем эту закономерность зависимостью от климата, температуры, состава почвы, словом, известным числом материальных причин, которые, будучи независимыми от индивида, не изменяются и тогда, когда меняются поколения. Следовательно, раз такие моральные акты, как убийство, воспроизводятся с единообразием, не только не меньшим, но и большим, мы должны допустить, что они зависят от сил, лежащих вне индивидов: и так как эти силы могут быть только моральными, а вне индивида нет другого морального существа, кроме общества, то неизбежно приходится признать, что силы эти социальны. Но каким бы именем их ни называть, важно только признать 375 за ними реальность и считать их совокупностью энергий, которые извне направляют наши поступки точно так же, как физико-химические энергии, действию которых мы подвергаемся. Это не словесные сущности, а реальности sui generis, которые можно измерять, сравнивать по величине, как это делают по отношению к интенсивности электрических токов или источников света. Таким образом, наше основное положение, что социальные факты объективны, — положение, которое мы имели случай установить в нашей другой работе8 и которое мы считаем принципом социологического метода, — находит в моральной статистике, и в особенности в статистике самоубийств, новое и особенно демонстративное доказательство. Конечно, оно задевает здравый смысл, но каждый раз, как наука открывала людям существование незнакомой им силы, она встречала недоверие с их стороны. Когда надо изменить систему существующих понятий, чтобы очистить место новому порядку вещей и создать новые представления, умы людей, объятые ленью, неизбежно сопротивляются новизне. И тем не менее, необходимо прийти к какому-ни будь соглашению. Если социология действительно существует, то предметом ее изучения может быть только неизведанный еще мир, не похожий на те миры, которые исследуются другими науками; но этот новый мир будет ничто, если он не будет представлять собой целой системы реальностей. Однако именно потому, что это представление наталкивается на традиционные предрассудки, оно подняло ряд возражений, на которые нам необходимо ответить. Во-первых, оно предполагает, что коллективные мысли и наклонности другого происхождения, чем индивидуальные, и что у первых существуют такие черты, которых нет у вторых. Но как же это возможно, если общество состоит только из индивидов? На это можно ответить, что в живой природе нет ничего такого, чего бы не встречалось в мертвой материи, потому что клеточка состоит исключительно из атомов, которые не живут. Точно так же совершенно верно, что общество не включает в себя никакой другой действующей силы, кроме силы индивидов; и однако эти индивиды, соединяясь, образуют психическое существо нового типа, которое, та- 376 ким образом, обладает своим собственным способом думать и чувствовать. Конечно, элементарные свойства, из которых складывается социальный факт, в зародышевом состоянии заключаются в частных умах. Но социальный факт получается из них только тогда, когда они преобразованы путем сочетания, ибо он проявляется исключительно при этом условии. Сочетание само является активным фактором, производящим специфические результаты; и, следовательно, оно как таковое есть уже нечто новое. Когда сознания, вместо того чтобы оставаться изолированными одно от другого, группируются и комбинируются, то это знаменует собой некоторую перемену в мире. И вполне естественно, что это изменение в свою очередь производит другие изменения, что этот новый факт порождает другие новые факты, что возникают, наконец, явления, характерные черты которых отсутствуют в элементах, их составляющих. Только одним способом можно оспаривать это положение — допустить, что целое качественно-тождественно с совокупностью своих частей, что результат качественно сводим к совокупности породивших его причин; а это привело бы к тому, что пришлось бы отрицать всякое изменение или признать его необъяснимым. Между тем, некоторые ученые не остановились перед защитой этого крайнего тезиса; но для его обоснования нашлись только два — поистине необычные — аргумента. Говорили, во-первых, что «в силу странной привилегии мы располагаем в социологии интимным познанием как единичного элемента, который есть наше индивидуальное сознание, так и того сложного образования, которым является совокупность отдельных сознании». Во-вторых, утверждали, будто «в силу этой двойной интуиции мы можем ясно констатировать, что по удалении всех индивидуумов общество обращается в ничто».9 Первое утверждение является смелым отрицанием всей современной психологии. В настоящее время все ученые согласны с тем, что психическая жизнь не может быть познана с первого взгляда, что она, напротив, имеет глубокую подпочву, куда не может проникнуть интимное самонаблюдение и которую мы постигаем только мало-помалу путем обходных и сложных приемов, аналогичных с теми, которые употребляет наука по отношению к внешнему миру. Таким образом, нельзя сказать, что природа сознания не представляет уже более для нас никаких тайн. Что же касается второго положения, то оно совершенно произвольно. Автор может уверять, что, согласно его личному впечатлению, в обществе нет ничего реального, кроме того, что исходит от индивида, но для поддержки этого утверждения нельзя выдвинуть никаких доказательств, и, следовательно, всякий спор на эту тему невозможен. И как легко в противовес этому чувству было бы выставить другое, противоположное чувство большого числа людей, которые представляют себе общество не как форму, которую самопроизвольно принимает природа индивида, выходя за свои собственные пределы, но как противодействующую ей силу, которая ограничивает индивидов и против которой они направляют свои силы! И наконец, что можно сказать об этой интуиции, посредством которой мы якобы прямо и непосредственно знакомимся не только с элементом, т. е. с индивидом, но и с их соединением, т. е-с обществом? Если действительно достаточно только открыть глаза и быть внимательным, чтобы тотчас же заметить законы социального мира, то социология оказалась бы лишней или, по крайней мере, очень простой. К несчастью, факты слиш- ком ясно доказывают, как не компетентно сознание в этом деле. Никогда оно само по себе, без всякого воздействия извне, не могло бы даже заподозрить той железной закономерности, которая ежегодно и в одном и том же количестве воспроизводит определенное число демографических явлений. И уже само собой разумеется, сознание, предоставленное своим собственным силам, не в состоянии открыть причины этой закономерности. Однако отделяя, таким образом, социальную жизнь от индивидуальной, мы отнюдь не хотим сказать, что в ней нет психологического элемента. Напротив, совершенно очевидно, что она по существу своему состоит из представлений; но только коллективные представления обладают совершенно иной природой, чем представления индивидуальные. Мы не видим никакой несообразности в том мнении, что социоло-

гия есть психология, если только при этом добавить, что социальная психология имеет свои собственные законы, отличающиеся от законов психологии индивидуальной. Мы подтвердим нашу мысль примером, который сделает ее более понятной. Обычно происхождение религии приписывают чувству страха иди-уважения, которое внушают сознательным существам таинственные и страшные явления. С этой точки зрения религия представляется простым проявлением индивидуальных переживаний и чувств. Но это упрощенное объяснение не имеет ничего общего с фактами. Достаточно отметить, что в животном царстве, где социальная жизнь всегда рудиментарна, религия совершенно не известна, что она наблюдается только там, где существует коллективная организация, что она меняется в зависимости от природы общества, чтобы признать, что только объединенные в группу люди мыслят религиозно. Никогда индивид, который знал бы только самого себя и физическую вселенную, не мог бы подняться до мысли о силах, бесконечно превосходящих его и все, что его окружает. Даже те великие естественные силы, с которыми он соприкасается, не могли бы зародить в его душе такого понятия, так как первоначально он отнюдь не знал с такой точностью, как в настоящее время, в какой степени эти силы превосходят его; он думал, напротив, что он в состоянии располагать ими по своему усмотрению.10 Только наука показала ему, насколько он ниже этих сил. Та сила, которая могла заставить его проникнуться чувством уважения и сделалась предметом его поклонения, есть общество; и лишь гипостазированной формой последнего являются боги. Религия — это, в конце концов, система символов, посредством которых общество сознает само себя; это образ мышления, присущий только коллективному существу. Таким образом, открывается обширная совокупность умственных состояний, которые не возникли, если бы частные сознания не соединились в одну группу, которые вытекают из этого союза и присоединяются к состояниям сознания, порождаемым природой индивида. Можно самым кропотливым способом анализиро- вать эти последние, но никогда не удастся открыть в них ничего такого, что могло бы объяснить, каким образом возник- 379 ли и развились своеобразные верования и обряды религий, каким образом зародился фетишизм, каким образом выросло из него обожествление сил природы, каким образом это последнее, в свою очередь, преобразовалось здесь — в отвлеченную религию Иеговы, там — в политеизм греков и римлян и т. д. Но, утверждая разнородность социального и индивидуального, мы хотим сказать, что предыдущие соображения применимы не только к религии, но и к праву, морали, моде, политическим учреждениям, педагогической практике и т. д., словом, ко всем формам коллективной жизни." Нам сделано было еще одно возражение, которое может показаться на первый взгляд более важным. Мы признали, что социальные состояния не только качественно отличаются от индивидуальных, но что они в некотором смысле находятся все самих индивидов. Мы не побоялись даже сопоставить этот внешний характер с тем, который присущ силам физическим. Но, возражали нам, если общество состоит только из индивидов, то как же может быть что-нибудь лежащее вне их? Если бы это возражение было основательно, то мы пришли бы к неразрешимому противоречию. В самом деле, не надо терять из виду того, что было установлено выше. Так как та горсть людей, которая ежегодно кончает с собой, не образует естественной группы и так как люди эти совершенно не соприкасаются между собой, то постоянство числа самоубийств может зависеть только от некоторой общей причи- ны, которая господствует над людьми и их переживает. Сила, которая собирается в одно целое множество единичных случаев, распространенных по поверхности земного шара, должна, конечно, находиться вне каждого из них. Если бы действительно оказалось для нее невозможным занять по отношению к ним внешнее положение, то проблема была бы неразрешимой; но эта невозможность — только кажущаяся. Во-первых, это не совсем верно, что общество состоит только из индивидов; в него входят также и материальные элементы, играющие существенную роль в общественной жизни. Часто социальный факт материализуется до такой степени, что становится элементом внешнего мира. Например, опре- 380 деленный архитектурный тип будет явлением социальным; он частью воплощается в домах, в различных зданиях, которые, раз уж они выстроены, становятся самостоятельными реальностями, независимыми от индивидов. То же самое относится к путям сообщения и транспорта, к инструментам и машинам, употребляемым в промышленном мире и в частной жизни и выражающим состояние техники в каждый исторический момент, к письменности и т. д. Социальная жизнь, которая таким образом как бы кристаллизуется и отвердевает на материальных подпорах, тем самым внедряет в мир окружающих нас вещей и начинает воздействовать на нас извне. Пути сообщения, которые построены были раньше нас, придают ходу наших дел определенное направление, позволяя нам сообщаться с той или иной страной. Вкус ребенка формируется, приходя в соприкосновение с памятниками национального вкуса, заветами предыдущих поколений. Иногда даже мы видим, что такие памятники в течение долгих веков подвергаются забвению. Затем, в то время как воздвигшие их нации уже давно погасли, они снова показываются на свет божий и снова начинают свое существование в среде нового общества. Это и является характерной чертой того очень редкого явления, которое носит название Возрождения. Возрождение означает, что социальная жизнь после того, как она долгое время была как бы упакована и пребывала в скрытом состоянии, вдруг пробуждается, меняет интеллектуальные и моральные точки зрения народов, которые сами не содействовали ее выработке. Конечно, социальная жизнь не могла бы оживиться, если бы живые сознания не были готовы воспринять ее воздействие, но, с другой стороны, эти сознания чувствовали бы и думали совсем иначе, если бы это воздействие не совершилось. То же самое может быть применено и к тем определенным формулам, в которых заключаются догматы веры. иди положения права, когда они фиксируются вовне, в какой-нибудь священной форме. Конечно, как бы они ни были хорошо составлены, они остались бы мертвой буквой, если бы не нашлось никого, кто бы мог проникнуться ими и ввести их в употребление. Но если они не являются самодовлеющими 381 силами, то это не мешает им быть факторами sui generis социальной жизни, так как они обладают способом воздействия, свойственным только им одним. Юридические отношения совсем не одинаковы в тех случаях, когда имеется писанное право, и в тех случаях, когда его нет. Там, где существует выработанный кодекс, юриспруденция более урегулирована, но менее гибка, законодательство более стройно, но и более неподвижно. Оно менее способно приноравливаться к различным частным случаям и оказывает больше сопротивления новаторским попыткам. Материальные формы, в которые оно облекается, нельзя поэтому считать чисто словесными сочетаниями, не имеющими никакого значения; это действующие реальности, что доказывается теми результатами, которые бы отсутствовали, если бы этих реальностей не существовало. Таким образом, очевидно, что они не только должны лежать вне индивидуального сознания, но что именно это внешнее положение и сообщает им их специфические черты. Для них существенно то, что они мало доступны для индивидов и что эти последние лишь с трудом могут приспособлять их к обстоятельствам; в этом же заключается причина того, что они упорно сопротивляются всяким изменениям. Однако несомненно, что все социальное сознание не может сделаться в такой степени внешним и материальным. Вся национальная эстетика не исчерпывается теми произведениями искусства, которые ей вдохновлены; вся мораль не может быть сведена к определенным заповедям, большая ее часть остается неуловимой. Существует еще обширная область коллективной жизни, остающаяся на свободе; существует целая масса социальных потоков, которые направляются то в одну. то в другую сторону, то расходятся, то сталкиваются между собой, перекрещиваются и смешиваются тысячью различных способов, и именно потому, что они находятся в непрерывном движении, они не могут принять никакой объективной формы. Сегодня поток тоски и отчаяния заливает общество; завтра, напротив, все сердца уносит с собой веянье радостной доверчивости. В течение одного периода все общество увлекается индивидуализмом, но наступает другой период, и 382 преобладающим влиянием начинают пользоваться уже социальные и филантропические настроения; вчера общество увлекалось космополитизмом, сегодня все умы захватывает патриотическое настроение. И весь этот водоворот, эти приливы и отливы приходят и уходят, ничуть не изменяя основных постановлений права и правил морали, застывших в своих священных формах. Ведь и сами эти предписания лишь выражают подчиненную им жизнь, частью которой они являются; они вытекают из нее, но не подавляют ее. В основании всех социальных норм заложены деятельные и живые чувства, которые эти формулы резюмируют, но только внешней оболочкой которых они являются. Они не вызвали бы никакого отклика, если бы не соответствовали конкретным чувствам и эмоциям, распространенным в обществе. Поэтому если мы приписываем им реальное бытие, то отнюдь не хотим этим сказать, что вне их мораль лишена всякой реальности. Это значило бы принимать знак за обозначаемую вещь. Без сомнения, знак имеет самостоятельное значение, его нельзя считать бездейственным эпифеноменом; в настоющее время роль, которую он играет в интеллектуальном развитии, хорошо известна. Но все же это только знак и ничего больше.12 Хотя непосредственная жизнь слишком подвижна для того, чтобы принять неизменную форму, она тем не менее носит тот же характер, что и ее фиксированные формулами правила, о которых мы только что говорили. Она занимает внешнее положение по отношению к каждому среднему индивиду, взятому отдельно. Вот, например, серьезная общественная опасность вызывает сильный подъем патриотического чувства; из этого возникает коллективный порыв, в силу которого общество в своей совокупности принимает как бы акси- ому, что всечасные интересы, даже такие, которые в обычное время заслуживали бы уважения, должны совершенно стушеваться перед интересом общественным; и принцип этот высказывается не только в виде desideratum, но применяется на деде. Обратите внимание в такую минуту на большинство индивидов. У очень многих из них вы найдете это моральное настроение, но в бесконечно ослабленной степени. Даже во 383 время войны очень редко встречаются примеры таких людей, которые добровольно готовы проявить полное самоотречение. Поэтому из всех частных сознании, составляющих нацию, нет ни одного, по отношению к которому данное коллективное течение не являлось бы почти всецело внешним, ибо каждое из них содержит только частицу его. То же наблюдение можно сделать по отношению к наиболее фундаментальным и стойким моральным чувствам. Например, каждое общество относится с уважением к жизни человека вообще; степень этого уважения имеет определенную величину и может быть измерена относительной строгостью наказаний, налагаемых за убийство." С другой стороны, средний человек все же имеет в себе известную степень этого чувства, но в гораздо меньшей степени и в совершенно другом виде, чем оно существует в обществе. Для того чтобы понять эту разницу, достаточно сравнить то чувство, которое лично нам внушает убийца иди сам вид убийства и которое охватывает при тех же обстоятельствах целую толпу. Нам известно, до какой степени возбуждения может дойти толпа, если ничто ее не сдерживает; а это зависит от того, что гнев носит коллективный характер. То же самое различие наблюдается ежеминутно между тем способом, которым общество реагирует на эти преступления, и тем впечатлением, которое они производят на индивидов, т. е. между индивидуальной и социальной формой того чувства, которое эти преступления оскорбляют. Социальное возмущение обладает такой энергией, что оно редко довольствуется другим наказанием, кроме смертной казни. Иначе чувствует каждый из нас, если жертвой преступления является человек, нам не знакомый или безразличный, и если убийца не живет близко от нас и, следовательно, не является для нас личной опасностью; мы, соглашаясь с тем, что поступок справедливо требует наказания, не чувствуем себя достаточно потрясенными, не ощущаем непреодолимой потребности в отмщении. Мы сами не сделаем шага, для того чтобы обнаружить виновного, и даже откажемся выдать его. Дело принимает другой оборот только в том случае, когда, как говорится, обществен- ное мнение взволновано данным событием. Тогда мы стано- 384 вимся более требовательными и деятельными. Но тогда именно это общественное мнение говорит нашими устами, мы действуем скорее под давлением коллектива, нежели в качестве индивидов как таковых. Чаще всего расстояние между социальным состоянием и его индивидуальными отголосками даже еще более значительно. В предыдущих случаях коллективное чувство, индивидуализируясь, по крайней мере, сохраняло у большинства субъектов достаточную силу для того, чтобы восставать против тех поступков, которые его оскорбляют. Ужас, внушаемый пролитием человеческой крови, довольно глубоко укоренился в наши дни в большинстве человеческих сознании, чтобы воспрепятствовать терпимому отношению к идее человекоубийства. Но простая кража, или молчаливый обман, или мошенничество без насилия еще далеки от того, чтобы внушить нам то же чувство отвращения. Очень мало людей, которым бы права их ближних внушали чувство уважения и у которых не было бы в зародыше желания обогатиться не вполне честным образом. Это не значит, что воспитание не развивает известного отвращения ко всякому нарушению справедливости. Но какое еще далекое расстояние между этим непосредственным и неустойчивым чувством, всегда готовым идти на компромисс, и тем безусловным клеймом позора, без изъятия и смягчения, которое общество накладывает всегда на виновника кражи во всех ее видах! Что же сказать об осознании других обязанностей, которое еще слабее проникло в душу обыкновенного человека, как, например, то чувство, которое предписывает нам правильно уплачивать свою часть общественных издержек, не обманывать казну, не уклоняться от отбывания воинской повинности, честно выполнять договоры и т. д. Если бы во всех этих пунктах выполнение предписаний морали гарантировалось только колеблющимися чувствами средних индивидов, то предписания эти покоились бы на крайне ненадежной почве. Следовательно, является большой ошибкой смешивать, как это часто случается, коллективный тип данного общества со средним типом индивидов, которые составляют это общество. Средний человек обладает в очень умеренной степени нравственностью. Только наиболее существенные правила этики отпечатываются в его душе с известной силой, но и они далеки от той определенности и того авторитета, которыми они облечены в коллективном типе, т. е. в обществе, взятом в его целом. Это смешение, которое определенно до пустил Кетде, превращает моральный генезис в неразрешимую проблему. В самом деле, раз индивидуальный уровень морали в общем так низок, то каким же образом могла бы возникнуть общественная мораль, превосходящая его, еслм она выражает собой только среднюю величину индивидуальных нравственных задатков? Большее не может без чуда образоваться из меньшего. Если общественное сознание есть не что иное, как наиболее распространенное сознание, то оно не может стать выше обыденного уровня. Но откуда же являются тогда все эти повышенные и категорически повелительные предписания, которые общество стремится привить своим детям и уважение к которым оно внушает своим членам? Различные религии, а по их примеру и многочисленные философы не без основания полагают, что мораль может быть осуществлена во всей своей полноте только в Боге. Слабый и неполный набросок ее, открываемый в индивидуальном сознании, не может быть рассматриваем как оригинал. Он про изводит скорее впечатление грубой и неверной репродукции и наводит на мысль, что оригинал должен находиться так или иначе вне индивидов. Вот почему народная фантазия, с присущей ей простотой, реализует его в Боге. Конечно, наука не может остановиться на этой концепции, которая для нее просто-напросто не существует.14 Но если отбросить эту концепцию, то не останется другой альтернативы, как оставить вопрос о морали необъяснимым и висящим в воздухе или видеть в морали систему коллективных состояний. Или начало ее лежит вне опытного мира, или она порождается обществом. Она может существовать только в созна- нии; и если она не существует в сознании индивида, значит, ее может включить в себя только сознание группы. Но тогда необходимо признать, что групповое сознание, отнюдь не будучи смешением сознании средних индивидов, должно превосходить его во всех отношениях. 386 Наблюдения только подтверждают эту гипотезу. L одной стороны, правильность статистических данных указывает на то, что существуют коллективные наклонности вне сознания индивидов; с другой стороны, на большом количестве выдающихся фактов мы можем непосредственно констатировать этот внешний характер коллектива. К тому же последний не представляет ничего удивительного для того, кто убедился в разнородности индивидуальных и социальных состояний. В самом деле, вторые могут явиться к нам только извне, так как они не вытекают из наших личных предрасположений; происходя от чуждых нам элементов, они выражают нечто совершенно иное, чем мы сами. Конечно, поскольку мы сливаемся с группой и живем ее жизнью, мы не можем избегнуть ее влияния, но, поскольку мы обладаем индивидуальностью, отличающей нас от нее, мы оказываем ей сопро- тивление и стремимся уклониться от ее влияния. А так как нет ни одного человека, который не жил бы одновременно этой двойной жизнью, то каждый из нас в одно и то же время проникнут тем и другим стремлением. Нас увлекает социальное чувство, но, вместе с тем, мы отдаемся настроению, отвечающему нашей личной природе. Остальные члены общества давят на нас, чтобы сдержать наши центробежные стремления, а мы, в свою очередь, стараемся давить на других, чтобы нейтрализовать их индивидуальные стремления. Таким образом, мы испытываем на себе то же самое давление, которое мы стараемся оказать на других. Возникают две противодействующие друг другу силы. Одна из них вытекает из коллективности и стремится завладеть индивидом, другая проистекает от индивида и враждебна предыдущей. Конечно, первая во многом превосходит вторую, потому что она является сочетанием всех единичных сил, но так как она встре- чает на своем пути столько же отпора, сколько существует отдельных субъектов, она отчасти растрачивается в этой усиленной борьбе и проникает в нас только в ослабленной и обезображенной форме. Когда она очень интенсивна, когда приводящие ее в действие обстоятельства повторяются часто, она может еще достаточно сильно отпечатываться 387 в индивидуальной психике; она возбуждает в ней довольно интенсивные состояния, которые, раз зародившись, функционируют с самопроизвольностью инстинкта; так обстоит дело с наиболее существенными моральными идеями. Но большинство социальных течений иди слишком слабо, или соприкасается с нами слишком отдаленно для того, чтобы пустить в нашем сознании глубокие корни; поэтому воздействие их очень поверхностно. Следовательно, они почти целиком остаются вне нас. Таким образом, для того чтобы вычислить какой-либо элемент коллективного типа, отнюдь не достаточно определить размеры, занимаемые им в индивидуальных сознаниях, и взять среднюю. Правильнее было бы взять их сумму, но и такое измерение будет во многом уступать действительности, так как таким путем можно получить социальное чувство лишь ослабленным настолько, насколько оно, индивидуализируясь, растратилось. Только при очень легком отношении к делу можно обвинять нашу концепцию в схоластичности и упрекать ее в том, что она кладет в основание социальных явлений какой-то жизненный принцип нового порядка. Если мы отказываемся допустить, что социальные явления имеют субстратом сознание индивида, мы тем самым приписываем им некоторый другой субстрат. Последний образуется путем комбинирования и сочетания всех индивидуальных сочетаний. Он не имеет в себе ничего субстанциального и онтологического, потому что представляет собой только целое, состоящее из частей, но он столь же реален, как и входящие в его состав элементы, построенные совершенно таким же образом, как и он сам, они также сложны. В самом деле, теперь уже известно, что «я» — каждое из этих элементарных сознании — есть лишь равнодействующая множества безличных сознании, точно так же, как эти элементарные сознания, в свою очередь, возникают из сочетания бессознательных жизненных единиц, а каждая жизненная единица из безжизненных частиц. Если психологи и биологи справедливо полагают, что реальность изучаемых ими явлений достаточно обоснована, раз они сведены непосредст 388 венно к комбинациям элементов низшего порядка, то почему не может быть того же в социологии? Лишь те могли бы признать недостаточным такое основание, которые не отказались от гипотезы жизненной силы и субстанциальной души. Так что нет ничего странного в нашем положении, которое некоторым кажется прямо скандальным:15 социальные верования иди акты способны существовать независимо от их индивидуальных выражений. Этим, очевидно, мы не хотели сказать, что общество возможно без индивидов; заподозривание в провозглашении столь явной нелепости нас могло бы и пощадить. Мы разумеем, что: 1) группа, образованная из ассоциированных индивидов, есть реальность совершенно иного рода, чем каждый индивид, взятый отдельно; 2) коллективные состояния существуют в группе, природе которой они обязаны своим происхождением раньше, чем коснулись индивида как такового, и сложатся в нем в новую форму чисто внутреннего психического состояния. Этот способ понимания отношений между индивидом и обществом приближается, между прочим, к тому представлению, которое вырабатывается современными зоологами относительно связей, соединяющих индивидов с их видом и родом. Это — очень простая теория, согласно которой вид есть индивид, увековеченный во времени, обобщенный в пространстве и мало-помалу упрочившийся. Правда, эта теория наталкивается на тот факт, что изменения, наблюдаемые у изолированных субъектов, делаются видовыми только в очень редких и притом сомнительных случаях.16 Отличительные черты расы изменяются у отдельного индивида только тогда, когда они изменяются у всей расы вообще. Значит, эта последняя должна обладать некоторой самостоятельной реальностью, которой определяются различные формы, принимаемые ею у отдельных субъектов, так что ее никак нельзя рассматривать, как обобщение этих последних. Конечно, мы не можем считать эту теорию окончательно доказанной. Но для нас достаточно показать, что наша социологическая концепция, не будучи заимствованием из области исследований другого порядка, все же находит себе аналогию в самых позитивных науках. 389 Применим эту идею к вопросу о самоубийстве; то решение, которое мы дали ему в начале нашей книги, только выиграет от этого в своей определенности. Не существует морального идеала, который не являлся бы сочетанием — в пропорциях, меняющихся в зависимости от общества, — эгоизма, альтруизма и некоторой аномии. Ибо социальная жизнь предполагает, что индивид обладает в известной степени только ему свойственными качествами, что, в то же время, по требованию общества он готов от своей индивидуальности отказаться и, наконец, что душа его до некоторой степени открыта для идей прогресса. Вот почему нет народа, где бы одновременно не существовало этих трех различных течений, которые увлекают человека по трем разным и даже противоположным направлениям. Там, где они взаимно умеряют друг друга, моральная жизнь находится в состоянии равновесия, которое защищает индивида от всякой мысли о самоубийстве. Но как только один из них переступит известную степень интенсивности в ущерб другим, он, индивидуализируясь, становится по изложенным выше причинам моментом, предрасполагающим к самоубийству. Чем он сильнее, тем, конечно, больше субъектов, которых он заражает достаточно глубоко, чтобы побудить их к самоубийству, и наоборот. Но сама эта его интенсивность может зависеть только от трех следующих причин: 1) природы индивидов, составляющих общество; 2) способа, посредством которого они ассоциируются, т. е. природы социальных организаций; 3) случайных обстоятельств, которые нарушают течение коллективной жизни, не касаясь ее анатомического строения, как национальные и экономические кризисы и т. д. Что касается индивидуальных свойств, то они сами по себе могут лишь играть роль, одинаковую для всех индиви дов. В самом деле, люди, которые являются только личности ми или которые принадлежат только к ничтожному меньшинству, совершенно тонут в массе остальных. Но этого мало: так как они различаются между собой, они нейтрализуют ДРУГ Друга и взаимно уничтожаются в той переработке, ре зультатом которой являлся феномен коллективный. Только некоторые самые общие человеческие черты могут иметь здесь некоторое значение; в общем, они почти неизменны; по крайней мере для того, чтобы они могли измениться, недостаточно тех нескольких веков, в течение которых существует нация. Следовательно, социальные условия, влияющие на число самоубийств, являются единственными, в силу которых оно может изменяться, ибо это — единственные изменяющиеся причины. Вот почему число это остается неизменным, поскольку не изменяется само общество. Это постоянство не зависит от того, что состояние духа, порождающее самоубийство, неизвестно в силу какой случайности, сконцентрировано в определенном числе частных лиц и передается — тоже неизвестно почему — такому же числу подражателей. Но безличные причины, дающие ему начало и поддерживающие его, остаются неизменными; это значит, что ничто не изменилось — ни способы группировки социальных единиц, ни характер их взаимного согласования. Действия и противодействия, которыми они обмениваются, остаются тождественными, следовательно, не изменяются и вытекающие из них мысли и чувства. Таким образом, лишь чрезвычайно редко случается, если только вообще случается, что одно из подобных течений получает преобладание во всех пунктах общества. Обычно оно достигает более сильной степени лишь в узких общественных кругах, в которых оно находит для своего развития особенно благоприятные условия; таковыми являются обычно определенные социальные положения, профессии или религиозные верования. Так объясняется двойственный характер самоубийства. Когда этот характер наблюдают в его внеш- них проявлениях, то обычно усматривают здесь только группу событий, независимых друг от друга, ибо он обнаруживается в отдельных пунктах, не стоящих между собой ни в какой видимой связи. И тем не менее сумма, образовавшаяся из совокупности отдельных случаев, представляет известную индивидуальность и единство, так как социальный показатель самоубий