И в Усть-Ижме прижился Иван Денисович, хоть и работа была тяжелее, и условия хуже; доходягой был там - и выжил.

Естественный человек далек от такого занятия, как размышление, анализ; в нем не пульсирует вечно напряженная и беспокойная мысль, не возникает страшный вопрос: зачем? почему? Дума Ивана Денисовича "все к тому ж возвращается, все снова ворошит: нащупают ли пайку в матрасе? В санчасти освободят ли вечером? Посадят капитана или не посадят? И как Цезарь на руки раздобыл себе белье теплое?".

Природный человек живет в согласии с собой, ему чужд дух сомнений; он не рефлексирует, не смотрит на себя со стороны. Этой простой цельностью сознания во многом объясняется жизнестойкость Шухова, его высокая приспособляемость к нечеловеческим условиям.

Природность Шухова, его подчеркнутая чуждость искусственной, интеллектуальной жизни сопряжены, по мысли Солженицына, с высокой нравственностью героя.

Шухову доверяют, потому что знают: честен, порядочен, по совести живет. Цезарь со спокойной душой прячет у Шухова продуктовую посылку. Эстонцы дают в долг табаку, уверены - отдаст.

Высокая степень приспособляемости Шухова не имеет ничего общего с приспособленчеством, униженностью, потерей человеческого достоинства. Шухову "крепко запомнились слова его первого бригадира Куземина : "В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется, да кто к куму ходит стучать"".

Эти спасительные пути ищут для себя люди нравственно слабые, пытающиеся выжить за счет других, "на чужой крови". Физическая выживаемость сопровождается, таким образом, моральной гибелью. Не то Шухов. Он всегда рад запастись лишней пайкой, раздобыть табаку, но не как Фетюков - шакал, который "в рот смотрит, и глаза горят", и "слюнявит": "Да-айте разок потянуть!" Шухов раздобудет курево так, чтобы не уронить себя: разглядел Шухов, что "однобригадник его Цезарь курил, и курил не трубку, а сигарету - значит, подстрельнуть можно. Но Шухов не стал прямо просить, а остановился совсем рядом с Цезарем и вполоборота глядел мимо него". Занимая очередь за посылкой для Цезаря, не спрашивает: «Ну, получили?» - потому, что это был бы намек, что он очередь занимал и теперь имеет право на долю. Он и так знает, что имеет. Но он не был шакалом даже после восьми лет общих работ - и чем дальше, тем крепче утверждался. Очень точно заметил один из первых доброжелательных критиков повести В. Лакшин, что "слово "утверждался" не требует тут дополнений - "утверждался" не в чем-то одном, а в общем своем отношении к жизни".

Отношение это сложилось еще в той, другой жизни, в лагере оно лишь получило проверку, прошло испытание.

Вот читает Шухов письмо из дома. Пишет жена о красилях: "А промысел есть-таки один новый, веселый - это ковры красить. Привез кто-то с войны трафаретки, и с тех пор пошло, и все больше таких мастаков красилей набирается: нигде не состоят, нигде не работают, месяц один помогают колхозу, как раз в сенокос да в уборку, а за то на одиннадцать месяцев колхоз ему справку дает, что колхозник такой-то отпущен по своим делам и недоимок за ним нет. И очень жена надежду таит, что вернется Иван и тоже в колхоз ни ногой, и тоже красилем станет. И они тогда подымутся из нищеты, в какой она бьется ".

" . Видит Шухов, что прямую дорогу людям загородили, но люди не теряются: в обход идут и тем живы. В обход бы и Шухов пробрался. Заработок, видать легкий, огневой. И от своих деревенских отставать вроде обидно . Но, по душе, не хотел бы Иван Денисович за те ковры браться. Для них развязность нужна, нахальство, милиции на лапу совать. Шухов же сорок лет землю топчет, уж зубов нет половины и на голове плешь, никому никогда не давал и не брал ни с кого, и в лагере не научился.

Легкие деньги - они и не весят ничего, и чутья такого нет, что вот, мол, ты заработал".

Нет, не легкое, точнее, не легковесное отношение к жизни у Шухова. Его принцип: заработал - получай, а «на чужое добро брюха не распяливай». И Шухов работает на "объекте" так же

добросовестно, как и на воле. И дело не только в том, что работает в бригаде, а "в лагере бригада - это такое устройство, чтоб не начальство зэков понукало, а зэки друг друга. Тут так: или всем дополнительное, или все подыхайте".

Для Шухова в этой работе нечто большее - радость мастера, свободно владеющего своим делом, ощущающего вдохновение, прилив энергии.

С какой трогательной заботой припрятывает Шухов свой мастерок. "Мастерок - большое дело для каменщика, если он по руке и легок. Однако на каждом объекте такой порядок: весь инструмент утром получили, вечером сдали. И какой завтра инструмент захватишь - это от удачи. Но однажды Шухов обсчитал инструментальщика и лучший мастерок зажилил. И теперь вечер он его перепрятывает, а утро каждое, если кладка будет берет". И в этом чувствуется практичная крестьянская бережливость.

Обо всем забывает Шухов во время работы - так увлечен делом: "И как вымело все мысли из головы. Ни о чем Шухов сейчас не вспоминал и не заботился, а только думал - как ему колена трубные составить и вывести, чтоб не дымило".

"И не видел больше Шухов ни озора дальнего, где солнце блеснило по снегу, ни как по зоне разбредались из обогревалок работяги. Шухов видел только стену свою - от развязки слева, где кладка поднималась и направо до угла. А думка его и глаза его выучивали из-подо льда саму стену. Стену в этом месте прежде клал неизвестный ему каменщик, не разумея или халтуря, а теперь Шухов обвыкался со стеной, как со своей". Шухову даже жаль, что пора работу кончать: "Что, гадство, день за работой такой короткий? Только до работы припадешь - уж и семь!". Хоть и шутка это, а есть в ней доля правды для Ивана Денисовича.

Все побегут к вахте. "Кажется, и бригадир велел - раствору жалеть, за стенку его - и побегли. Но так устроен Шухов по-дурацкому, и никак его отучить не могут: всякую вещь жалеет он, чтоб зря не гинула". В этом - весь Иван Денисович.

Оттого и недоумевает совестливый Шухов, читая письмо жены как же можно в своей деревне не работать: "А с сенокосом как же?" Беспокоится крестьянская душа Шухова, хоть и далеко он от дома, от своих и "жизни их не поймешь".

Труд - это жизнь для Шухова. Не развратила его советская власть, не смогла заставить халтурить, отлынивать. Тот уклад жизни, те нормы и неписаные законы, которыми от века жил крестьянин, оказались сильнее. Они - вечные, укорененные в самой природе, которая мстит за бездумное, халтурное к ней отношение. А все остальное - наносное, временное, преходящее. Вот почему Шухов из другой жизни, прошлой, патриархальной.

Здравый смысл. Это им руководствуется Шухов в любой жизненной ситуации. Здравый смысл оказывается сильнее страха даже перед загробной жизнью. "Я ж не против Бога, понимаешь, - объясняет Шухов Алешке - баптисту, - В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков считаете, рай и ад нам сулите?" И тут же, отвечая на вопрос Алешки, почему Богу не молится, Шухов говорит: "Потому, Алешка, что молитвы те, как заявления, или не доходят, или в жалобе отказать".