Происходит встреча Пьера с Каратаевым, новое нахождение им смысла жизни в единстве, в согласии, в любви ко всему. Казалось бы, Пьер вошел во внутреннее состояние, совершенно совпадающее с состоянием князя Андрея. Однако сразу после этого дается описание нового состояния князя Андрея. Чувство связи со всем князь Андрей испытывает только тогда, когда он отрешается от жизни, от участия в ней, перестает быть личностью, самим собой; но связь со всем для князя Андрея есть также отсутствие страха смерти, слияние со смертью. «Мировое целое», согласив со всем князь Андрей находит только в уничтожении, в небытии. «Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего ero гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней». Такое описание состояния князя Андрея дается после встречи Пьера с Каратаевым; оно, несомненно, соотнесено с жизненной философией Каратаева, с тем, что извлекает из нее для себя Пьер. Отсутствие личного, индивидуального в Каратаеве, каким его видит Пьер, направлено в сторону жизни. Предсмертные переживания князя Андрея входят в цепь эпизодов с участием Пьера и Каратаева. Все три героя этих эпизодов, таким образом, соотнесены друг с другом, даны в единстве, в комплексе. Однако единство духовной проблематики не есть еще полное совпадение, одинаковость тем героев; напротив, темы персонажей разнонаправлены, конечные выводы, духовные итоги противостоят друг другу. Только трагически отчуждаясь от живых, конкретных, индивидуальных людей, князь Андрей находит себя в единстве с «мировым целым», и это единство есть небытие, смерть. Платон Каратаев в восприятии Пьера, напротив, живет в полном слиянии и согласии со всем конкретным, индивидуальным, земным; не случайно при встрече его с Пьером заново повторяется ситуация «преломленного хлеба»: Каратаев кормит изголодавшегося Пьера печеным картофелем, и опять Пьеру кажется, что никогда он не ел более вкусной еды. Каратаев не отрицает «телесное», но, напротив, полностью с ним сливается — он капля океана жизни, но не смерти. Индивидуальность в нем исчезает именно потому, что он слит с океаном жизни. Это полное согласие с жизнью и вносит успокоение в душу Пьера, примиряет его с существованием — через «мировое целое» жизни, а не смерти. Конкретно-чувственное в описании Толстого в этих важнейших сценах романа «сопряжено» с философски-обобщающим. Конкретное, обычное благодаря такой степени философской обобщенности включает в себя также и социальные, исторические элементы. Полное отчуждение от жизни, уход от нее в смерть органичны для князя Андрея — невозможно оторвать от этого персонажа социальную определенность его облика, эго человек социальных верхов, и в ином виде непредставим, невозможен, перестает быть самим собой. Но это, конечно, не просто «аристократ»: вся цепь взаимоотношений первой половины романа представляет князя Андрея как высшее, наиболее глубокое воплощение героя «романа карьеры», социальная определенность исторически широко раздвигается. Смерть князя Андрея, безусловно, философско-исторический символ конца целой исторической эпохи, периода «отчуждения», включающего в себя не только и не столько «аристократический» способ поведения, сколько более широкую концепцию индивидуальности, отъединенной от народной жизни, ; жизни социальных низов.

На этом фоне становится ясно, что Платон Каратаев у Толстого принципиально не может быть эпическим героем; рассказ о Каратаеве — не о прошлом, а о настоящем, не о том, как люди существовали когда-то, в историческом отдалении «целостной» эпохи, но о том, как им . жить сейчас. Человек социальных низов, массы у Толстого тоже предстает как философский символ, как попытка решения современных проблем. Потому-то в судьбе Пьера он и возникает как тема выхода в новый круг жизни, продолжения жизни в меняющихся и трагических исторических обстоятельствах, но не отхода, отказа от нее и ее отвержения. Сама русская действительность, изображаемая Толстым, полна динамики, подвижности; решение ее загадок невозможно, минуя человека социальных низов. Рисуя противоположность между юношескими идеалами человека, стремящегося полностью преобразовать мир, наличные человеческие отношения, и необходимостью для взрослого человека современности существовать в условиях «прозаической действительности» буржуазных отношений, Гегель утверждал: «Но если человек не хочет погибнуть, то он должен признать, что мир существует самостоятельно и в основном закончен». Подчеркивание слова «закончен» означает, что историческое движение человечества завершено: новых форм социальных отношений за границами буржуазных порядков, установившихся к первой половине XIX века, уже не может быть. Великие русские писатели второй половины XIX века (и в особенности Толстой и Достоевский) с этим не могут согласиться. Для них мир не «закончен», но находится в стадии нового внутреннего преобразования. Поэтому для них совершенно по-новому возникает и проблема социальных низов, человеческой массы. Гегель тоже видел роль массы в новейшей истории: «Однако поступательное движение мира происходит только благодаря деятельности огромных масс и становится заметным только при весьма значительной сумме созданного»[9]. Это поступательное движение мира у Гегеля существенно новых особенностей не дает и не может дать, оно увеличивает только «сумму созданного» — происходит это потому, что мир «в основном закончен». Выхода за пределы буржуазных порядков нет и не может быть, поэтому в гегелевские «огромные массы» люди социальных низов все-таки не входят. Описание Гегелем жизни «массы» — это описание буржуазного способа жизни. Толстовская «необходимость» аналогична гегелевскому «поступательному движению мира», находится с ним в историческом родстве, но для ее обоснования русскому писателю, отображающему новую действительность, приходится в решающий момент обращаться к людям социальных низов. Фатальная «необходимость» жизни, воплощенная в Каратаеве, тоже выражает новые исторические закономерности, а не далекое прошлое «эпического состояния мира», но эти закономерности преломляются в судьбе человека социальных низов, крестьянина. «Поступательное движение мира» в условиях, когда ход истории завершен, когда сам мир «в основном законен», у Гегеля возможно только в формах буржуазного прогресса, в мирном накоплении «суммы созданного». Толстой идеи буржуазного прогресса отрицает, потому что в иных, русских исторических условиях для него, перефразируя гегелевские слова, мир «в основном незакончен». Такая «незаконченность мира» и проявляется в кульминации романа в драматически-бурных внутренних поисках Пьера, в комплексных соотношениях судеб князя Андрея и Платона Каратаева, в возможностях перехода Пьера к новому этапу духовного становления. Встреча Пьера с Каратаевым внутренне знаменательна для Пьера, и не только для Пьера, но и для движения всей философской концепции романа, поэтому она входит в кульминационный массив книги. Но тут же, в связях и «сопряжениях» эпизодов, начинается поворот к развязке. Из того выявившегося в кульминации обстоятельства, что мир «в основном незакончен», следуют многообразные выводы, образующие развязку, завершение- главных тем книги. Основные последствия этого важнейшего положения концепции развиваются в двух направлениях. Прежде всего из того обстоятельства, что мир «в основном незакончен», следует и то, что иными стали сами основные слагаемые исторического процесса. У Гегеля «масса», «коллективный субъект» истории делились на собственно «массу» и на великих исторических деятелей, было два ряда слагаемых исторического процесса. Толстой, как об этом достаточно много говорилось выше, подобное разделение полностью снимает. Уравниваются в правах персонажи собственно исторические и персонажи вымышленные, представляющие обыкновенных людей своей эпохи, живущих обычной жизнью. В эпизодах, завершающих кульминационный массив романа, снятие такого разделения проявляется в параллелизме эпизодов смерти князя Андрея, встречи Пьера с Каратаевым и ухода французов из Москвы.