В 1903 году он вернулся в Царское Село уже автором целого альбома – пусть откровенно подражательных, но искренних – романтических стихотворений, которые сам достаточно высоко ценил и даже посвящал и дарил знакомым девушкам.

Именно здесь, в Царском Селе, впервые за долгие гимназические годы учебное заведение стало хоть сколь либо привлекать Гумилёва. Вернее, не сама по себе гимназия – учился он по-прежнему плохо и с неохотой, к тому ж по приезде из Тифлиса, за неимением вакансий, в седьмой класс был определен интерном (вольнослушателем) . Нет, конечно, не сама гимназия, а ее директор, поэт Иннокентий Федорович Анненский, с которым не сразу, но все же завяжутся беседы; которому будет подарен затем первый настоящий, типографским способом напечатанный сборник стихов; тот самый Анненский, памяти которого будут посвящены замечательные строки поистине благодарного ученика:

Я помню дни: я, робкий, торопливый,

Ходил в высокий кабинет,

Где ждал меня спокойный и учтивый,

Слегка седеющий поэт.

Десяток фраз, пленительных и странных,

Как бы случайно уроня,

Он вбрасывал в пространство безымянных

Мечтаний – слабого меня .

Детство стремительно заканчивалось, а точнее, уже почти и закончилось к тому времени, застав гимназиста Гумилёва в довольно неопределенном состоянии; с одной стороны – ученик седьмого класса, усердно разрисовывающий стены своей комнаты под подводный мир, но, с другой стороны, – идет, ни много ни мало, восемнадцатый год жизни. А это что-нибудь да значит. Впрочем, сам он особой неопределенности не ощущал, ибо занят был главным – делал себя.

Почти все, кто станет потом, спустя годы, писать о Гумилёве-поэте, Гумилёве-путешественнике, Гумилёве-воине и Гумилёве-организаторе, будут отмечать такие черты характера, как твердость, надменность, очень уважительное отношение к себе; будут отмечать, что его многие любили. И уж никто не забудет описать его нескладную фигуру, в которой если что и привлекало, так это – руки с длинными музыкальными пальцами; его далекое от представлений о красоте лицо – толстые губы, косящие глаза, один из которых смотрел вбок, а другой – поверх собеседника; слишком удлиненный, как бы сжатый с боков, череп. Однако почти точно так же никто не задаст себе вопроса: как же взросла при всем этом столь сильная, яркая личность? Ведь в юности при подобной внешности недолго впасть в комплекс неполноценности, в угнетенность, озлобленность.

Секрета нет: он делал себя, – и это достойно уважения, как любое значительное, многотрудное дело, которое, впрочем, состоит зачастую из бытовых мелочей, и только в итоге, в завершенности, представляется именно значительным.

Довольно болезненный в детстве, он вопреки физической слабости всегда старался верховодить, всегда претендовал на роль вождя – и был им. С детства застенчивый, всячески преодолевал и этот недостаток. Быть может, и стихи стал сочинять не в последнюю очередь из жажды славы: никто вокруг, не умел, а его фамилия уже в газете напечатана была – значит, и в этом он выше других.

И не случайно уже тогда, в пору детских игр в индейцев, когда роль вождя принадлежала только Николаю, на предупреждение «рядового индейца», старшего брата, что не все будут вот так безропотно подчиняться, прозвучало: «А я упорный, я заставлю».

А самовоспитание гордости и вовсе не знало ни границ, ни мелочей: это была памятливая гордость. В этой связи жена Дмитрия Гумилёва вспоминала потом («Новый журнал», 1956, № 46):

«Когда старшему брату было десять лет, а младшему восемь, старший брат вырос из своего пальто и мать решила переделать его Коле. Брат хотел подразнить Колю: пошел к нему в комнату и, бросив пальто, небрежно сказал: «На, возьми мои обноски?» Возмущенный Коля сильно обиделся на брата, отбросил пальто, и никакие уговоры матери не смогли заставить Колю его носить.

Даже самых пустяшных обид Коля долго не мог и не хотел забывать. Прошло много лет. Мужу не понравился галстук, который я ему подарила, и он посоветовал мне предложить его Коле, который любит такой цвет. Я пошла к нему и чистосердечно рассказала, что галстук куплен был для мужа, но раз цвет ему не нравится, не хочет ли Коля его взять? Но Коля очень любезно, с улыбочкой мне ответил: Спасибо, Аня, но я не люблю носить обноски брата».

Здесь не обида, а вот именно – гордость. И подобных примеров было достаточно много для того, чтобы понять не случайность такой реакции, такой манеры поведения, такой подчеркиваемой памятливости. Как и всегда подчеркиваемого внешнего спокойствия, ибо считал недостойным мельтешить, выказывать волнение. Да, сомневался в своих познаниях, идя на экзамен, но экзаменаторам не дано было видеть тех сомнений. Да, переживал перед дуэлью – но кто знал о том? Да, с огромным трудом заставлял себя выйти на сцену и выступить перед аудиторией – той самой, которая поражалась его хладнокровию и уверенности в себе.

Все это надо было делать. И поэтому маска надменного конквистадора, явленная молодым поэтом в первой своей книге, – не мгновенное озарение, не случайный образ, не дань юношеским мечтаниям; она – своего рода символ. Конечно, и щит, и завеса, и панцирь. Но в первую очередь все же – символ, по которому безошибочно узнавался автор. [2]

Драматическое наследие Гумилёва не велико. Он написал шесть «пьес». Три из них – «Дон Жуан в Египте», «Актеон» и «Игра» – одноактные. «Игра» да же не акт, а «драматическая сцена». Все три – скорее драматические эскизы, чем пьесы. «Гондла» – по обозначению самого Гумилёва – «драматическая поэма». «Дитя Аллаха» – лирическая сказка без драматического напряжения, предназначавшаяся для кукольного театра. Остается «Отравленная туника». Это, без сомнения, настоящее драматическое произведение, трагедия, которая открывает совершенно новые стороны творческих возможностей Гумилёва и указывает на неожиданные аспекты его развития. М. А. Кузмин, хорошо знавший Гумилёва, писал о нем, что он не любил и не понимал, театра, но сам Кузмин вряд ли знал «Отравленную тунику» эта полная драматической динамики классицистическая трагедия наверно заставила бы его переменить мнение.

Несмотря на «не-театральность» пяти пьес и на существенную разницу между ними в формальном отношении, во всех шести, в том или ином виде выступает одна и та же проблема: вопрос о высочайших возможностях человека и о его пределах. Гумилёв находит эти высочайшие возможности в служении искусству и в проявлении героической силы; творческое создание красоты человеком и воплощение красивой силы в человеке – это два пути к высотам человеческого назначения. По-видимому, оба они должны привести к мудрости, как последней цели стремлений человека; мудрец познал и красоту и силу, они достигли равновесия в нем самом, и он любуется их проявлением вне себя. Творение красоты в сочетании с силой исключает зло. Поэтому познавший красоту и силу мудрец добр и излучает добро. Мудрость – идеал, который достигается крайне редко: Гафиз в «Дитя Аллаха» – мудрец, – но это сказка! Тем не менее, путь к мудрости возвышает человека над самим собой и придает его жизни ценность, даже если он на этом пути гибнет, не победив зла, которое не знает ни красоты, ни истинного героизма.