Вторая половина сознательной жизни Л. Н. Толстого явилась отрицанием первой. Он пришел к выводу, что он, как и большинство людей, жил жизнью, лишенной смысла – жил для себя. Все, что он ценил – удовольствия, слава, богатство, – подвержено тлену и забвению. “Я, – пишет Толстой, – как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели”. Ложными являются не те или иные шаги в жизни, а само ее направление, та вера, точнее безверие, которое лежит в ее основании. А что же не ложь, что не суета? Ответ на этот вопрос Толстой нашел в учении Христа. Оно учит, что человек должен служить тому, кто послал его в этот мир – Богу и в своих простых заповедях показывает, как это делать.

Толстой пробудился к новой жизни. Сердцем, умом и волей он принял программу Христа и посвятил свои силы целиком тому, чтобы следовать ей, обосновывать и проповедовать ее.

Духовное обновление личности является одной из центральных тем последнего романа Толстого “Воскресение” (1899), написанного им в период, когда он вполне стал христианином и непротивленцем. Главный герой князь Нехлюдов оказывается присяжным по делу девушки, обвиняемой в убийстве, в которой он узнает Катюшу Маслову – соблазненную им некогда и брошенную горничную своих тетушек. Этот факт перевернул жизнь Нехлюдова. Он увидел свою личную вину в падении Катюши Масловой и вину своего класса в падении миллионов таких Катюш. “Бог, живший в нем, проснулся в его сознании”, и Нехлюдов обрел ту точку обзора, которая позволила по-новому взглянуть на жизнь свою и окружающих и выявить ее полную внутреннюю фальшь. Потрясённый Нехлюдов порвал со своей средой и поехал вслед за Масловой на каторгу. Скачкообразное превращение Нехлюдова из барина, легкомысленного прожигателя жизни в искреннего христианина началось в форме глубокого раскаяния, пробудившейся совести и сопровождалось напряженной умственной работой. Кроме того, в личности Нехлюдова Толстой выделяет, по крайней мере, две предпосылки, благоприятствовавшие такому преображению, – острый, пытливый ум, чутко фиксировавший ложь и лицемерие в человеческих отношениях, а также ярко выраженная склонность к переменам. Второе особенно важно: “Каждый человек носит в себе зачатки всех людских свойств и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь всё между тем одним и самим собою. У некоторых людей эти перемены бывают особенно резки. И к таким людям принадлежал Нехлюдов”[4].

Если перенести толстовский анализ духовной революции Нехлюдова на самого Толстого, то видно много схожего. Толстому также в высшей степени была свойственна склонность к резким переменам, он пробовал себя на разных поприщах. На опыте собственной жизни он испытал все основные мотивы, связанные с мирскими представлениями о счастье, и пришел к выводу, что они не приносят успокоения души. Именно эта полнота опыта, не оставлявшая иллюзий, будто что-то новое может придать жизни смысл, стала важной предпосылкой духовного переворота.

Чтобы жизненный выбор получил достойный статус, в глазах Толстого он должен был оправдаться перед разумом. При таком постоянном бодрствовании разума мало оставалось лазеек для обмана и самообмана, прикрывавших изначальную безнравственность, бесчеловечность так называемых цивилизованных форм жизни. В их разоблачении Толстой был беспощаден.

Также внешним толчком к духовному преображению Толстого мог послужить 50-летний рубеж жизни. 50-летие – особый возраст в жизни каждого человека, напоминание, что жизнь имеет конец. И Толстому оно напоминало о том же самом. Проблема смерти волновала Толстого и раньше. Толстого смерть, в особенности смерть в форме законных убийств, всегда ставила в тупик. Раньше это была боковая тема, теперь она стала основной, теперь уже смерть воспринималась как скорый и неизбежный конец. Встав перед необходимостью выяснить личное отношение к смерти, Толстой обнаружил, что его жизнь, его ценности не выдерживают проверки смертью. “Я не мог придать никакого разумного смысла ни одному поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать этого в самом начале. Все это так давно всем известно. Не нынче завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся – раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать?”[5]. Эти слова Толстого из “Исповеди” раскрывают и природу, и непосредственный источник его духовного недуга, который можно было бы обозначить как панику перед смертью. Он ясно понял, что только такая жизнь может считаться осмысленной, которая способна утверждать себя перед лицом неизбежной смерти, выдержать проверку вопросом: “Из чего же хлопотать, ради чего вообще жить, если все будет поглощено смертью?”. Толстой поставил перед собой цель – найти то, что не подвластно смерти.

Что скрыто за вопросом о смысле жизни?

По мнению Толстого, человек находится в разногласии, разладе с самим собой. В нем как бы живут два человека – внутренний и внешний, из которых первый недоволен тем, что делает второй, а второй не делает того, чего хочет первый. Эта противоречивость обнаруживается в разных людях с разной степенью остроты, но она присуща им всем. Противоречивый в себе человек обречен на то, чтобы страдать, быть недовольным собой. Человек постоянно стремится преодолеть себя, стать другим.

Однако мало сказать, что человеку свойственно страдать и быть недовольным. Человек сверх того еще знает, что он страдает, и недоволен собой, он не приемлет своего страдательного положения. Человек не просто стремится стать другим, устранить все, что порождает страдания и чувство недовольства; он стремится стать свободным от страданий. Человек не просто живет, он хочет еще, чтобы его жизнь имела смысл.

Предполагается, что человек может освободиться от страдательного положения с помощью науки, искусств, роста экономики, развития техники, создания уютного быта и т. д. Такой ход мыслей заимствовал Л. Н. Толстой и руководствовался им в течение первой половины своей сознательной жизни. Однако как раз личный опыт и наблюдения над людьми своего круга убедили его в том, что этот путь является ложным. Чем выше поднимается человек в своих мирских занятиях и увлечениях, чем несметней богатства, глубже познания, тем сильнее душевное беспокойство, недовольство и страдания. Ошибочной является сама установка придать человеческой жизни смысл путем изменения ее внешних форм.

Словом, материальный и культурный прогресс означают то, что они означают: материальный и культурный прогресс. Они не затрагивают страданий души. Безусловное доказательство этого Толстой усматривает в том, что прогресс обессмысливается, если рассматривать его в перспективе смерти человека. К чему деньги, власть и т. п., к чему вообще стараться, чего-то добиваться, если все неизбежно оканчивается смертью и забвением. “Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что все это – только обман, и глупый обман!”[6]. Трагизм человеческого бытия, по мнению Толстого, хорошо передает восточная (древнеиндийская) басня про путника, застигнутого в степи разъяренным зверем. “Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветки растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его, но он все держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна черная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают ее. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их”[7]. Белая и черная мышь, день и ночь, неминуемо ведут человека к смерти – и не вообще человека, а каждого из нас, и не где-то и когда-то, а здесь и теперь, “и это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда”. И ничто от этого не спасет – ни огромные богатства, ни изысканный вкус, ни обширные знания.