В ряде чеховских произведений (рассказы «Невеста» (1883), «Учитель словесности» (1894), «В родном углу» (1897), драма «Три сестры» (1901)) дом обращен к человеку своим враждебным ликом: это пространство, в пределах которого бытие поглощено бытом. Дом опутывает человека тиной мелочей, гасит его творческие импульсы, изолирует его от жизни всего мира.

Тем не менее, можно согласиться с мыслью Н. Берковского, что в повседневности чеховских героев заключены «добрые, талантливые, ласковые силы».

В чеховских интерьерах нет случайных вещей. Например, шкаф в «Вишневом саде» или карта Африки в «Дяде Ване» включены в действие: они являются объектами мысли и чувства персонажей. Чехов с особой тщательностью отбирал детали костюмов своих героев (вспомним знаменитый костюм Лопахина или галстуки дяди Вани).

Атмосферу дома в произведениях Булгакова вполне можно определить как чеховскую.

Известно, что русская советская драматургия 20 – 30–х годов ХХ века выражала резко отрицательное отношение к быту, стремясь погрузиться в революционную стихию, подняться до всемирных, даже до космических проблем, рожденных революциями и войнами.

На этом фоне драма Булгакова «Дни Турбиных» стала своеобразной «пощечиной общественному вкусу». Рапповская критика (А. Орлинский, Э. Бескин и др.) обвиняла автора в «старорежимости» и «мещанстве» за утверждение идеи ценности, особой значимости для самосознания человека домашнего очага. Дом для Булгакова – это символ покоя, устойчивости, спасительной жизни по законам добра, любви и правды.

В «Днях Турбиных», действительно, широко представлены картины и сцены мирного быта: приходят гости, пьют чай, беседуют. Звучит традиционная «чеховская» интонация. Булгаков переносит болезненные нравственные и исторические вопросы в человеческие будни, в область привычного, ежедневного, малозначительного. Неслучайно в ремарках автор постоянно подчеркивает детали, подробности домашней обстановки: кремовые шторы, цветы на рояле, часы, исполняющие нежный менуэт Боккерини (вспомним часы в «Трех сестрах», цветы и рояль в «Дяде Ване»). Они делают иносказательной, философской ту атмосферу уюта, по которой истосковалась душа человека, оторванного от дома революцией и войной. Поэтому читатель, знакомый с повествовательным источником пьесы – романом «Белая гвардия», - может мысленно дополнить лаконичное описание интерьера дома Турбиных, данное в ремарках. В них словно перенесены выразительные в своей живописности, пластике, строки романа об изразцовой печи, у которой читался «Саардамский плотник», о «лучших в мире шкафах с книгами, пахнущими старинным шоколадом, с Наташей Ростовой и Капитанской дочкой».

Кремовые шторы защищают неприкосновенность частной жизни, ее тайну. И этот образ был создан именно в то время, когда считалось, что коллективное выше личного, когда частные квартиры становились коммунальными и человек чувствовал словно под прожекторами на сцене «общественной» жизни.

В кремовых шторах рапповцы, «передовые»современники Булгакова, видели символ обывательщины и мещанства. Те же ассоциации вызывала у критики елка. Когда на сцене МХАТа в четвертом действии «Дней Турбиных» Елена и Лариосик наряжали елку, зрительный зал погружался в предрождественскую атмосферу. Елка символизирует вечность, спасительную обновляемость жизни. Ее огни зажигают свет надежды в сердцах людей, чей «утлый корабль долго трепало по волнам гражданской войны» (13,76). Уничтоженной жизни суждено возродиться на пепелище, ее всепобеждающая мощь преодолеет хаос и разруху – вот стержневая булгаковская мысль, не дававшая покоя тем, кто хотел бы разрушить мир прошлого до основания.

Лариосик, наряжая елку, возвращает в эмоциональную атмосферу пьесы настроение первого акта: «Вот елка на ять, как говорит Витенька. Хотел бы я видеть человека, который бы сказал, что елка некрасива. Дорогая Елена Васильевна, если бы вы знали… Елка напоминает мне невозвратимые дни моего детства в Житомире. Огни. Елочка зеленая…» (13,65). В. Лакшин, редактируя этот эпизод, подчеркнул, что, «развивая в «Днях Турбиных» сцены Елены и Лариосика вокруг домашнего божества, в сладчайший для любого детского, неочерствевшего сердца миг украшения елки, Булгаков шел наперекор если не идеологии, то чувственному миру эпохи».

В первом акте по поводу глубокомысленного замечания Шервинского о том, что Тальберг «на крысу похож», Алексей Турбин говорит: «А дом наш на корабль» (13,19). Лариосик называет дом Турбиных «гаванью с кремовыми шторами». Эти сравнения включают образ Дома с кремовыми шторами в символический ряд, который мыслится за яркой метафорой: «Гавань с кремовыми шторами» - «Корабль» - «Волны» («Буря»).

Следует назвать еще один образ, без которого символическая картина происходящего была бы неполной. Это образ неба, проецирующий в себе мечты булгаковских героев о счастье. особенность его в том, что он существует в художественном мире драмы также в «зашифрованном виде». Но на его присутствия указывают даже не одна, цитаты – музыкальная и литературная.

В разноголосице третьего акта (сцена «В Александровской гимназии») есть момент, когда сквозь бурные ритмы «кухаркиных песен» и военных маршей неожиданно пробиваются задушевные интонации романса. Юнкера, ломая парты, поют: «И когда по белой лестнице вы пойдете а синий край…» (13,51). Позже – за считанные мгновения до смерти – эти слова машинально повторяет Алексей Турбин.

Эта музыкальная фраза неточно воспроизводит фрагмент песни А. Вертинского «Ваши пальцы»:

И когда Весенней Вестницей

Вы пойдете в синий край,

Сам Господь по белой лестнице

Поведет вас в светлый рай.

Таким образом, «белая лестница» ведет в небо, а точнее, в Царство Небесное, которое открывается душе, переступившей порог смерти, освобожденной от власти хаоса и страданиями заслужившей воздаяние светом. Это путь Алексея Турбина и его братьев по «Белой стае», принявших крестные муки в котле гражданской войны. Идея обретения покоя и благодати за чертой смерти осмыслена автором в символическом образе «синего края» неба.

Мысль о том, что трагическое преходяще, что в мире, лежащем во зле, восторжествует правда «вечных звезд», была сформулирована Булгаковым еще в романе «Белая гвардия»: «Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор, меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле, звезды будут так же неизменны, так же трепетны и прекрасны. Нет ни одного человека на земле, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим мира, не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?» (57,428).

Как видим, символический образ звездного неба в процессе превращения романа в драму не исчез. Он сохранился на уровне подтекста, перейдя в иной текст – популярного некогда романса, и был заранее подготовлен автором.

Еще одним указанием на его присутствие в пьесе служит финальная реплика Лариосика «Мы отдохнем, отдохнем!», ассоциативно вызывающая в памяти продолжение цитаты из пьесы Чехова «Дядя Ваня»: «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка».