Оболванивать народ помогала и церковь с примесью шаманства грустиловских «восхищений». «Существенные результаты такого учения заключались в следующем: 1) что работать не следует; 2) тем не менее надлежит провидеть, заботиться и пещись; 3) следует возлагать упование и созерцать – и ничего больше» [44, 132]. А если кто-то «заикнулся было сказать, что «как никак, а придется в поле с сохой выйти», то дерзкого едва не побили каменьями и в ответ на его предложение устроили усердие» [44, 132]. И вот в самый разгар грустиловских «восхищений» у главного входа явился Угрюм-Бурчеев.

«Он был ужасен» [44, 134]. Что же было ужасного в идиоте для народа, который мог перетерпеть все? Какими только эпитетами не награждал народ Угрюм-Бурчеева: «сатана», «прохвост», «идиот». Но вернее всего его оценил сам Салтыков-Щедрин. «В то время еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о, так называемых, нивелляторах вообще. Тем не менее, нивелляторство существовало и притом в самых обширных размерах. Были нивелляторы «хождения по струне», нивелляторы «бараньего рога», нивелляторы «ежовых рукавиц» и проч. и проч… когда каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего. Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фантастических нивелляторов этой школы» [44, 140].

Итак, нивеллятор «прямой линии» явился в город Глупов. Все, что он мог явить собой народу Глупова, был «всеобщий панический страх» [44, 138]. Только этим чувством народа можно было объяснить рабскую покорность, с которой глуповцы бросились на слом собственных жилищ, потом на борьбу с рекой и на строительство города Непреклонска. Это была борьба народа против самого себя, причем факты, что вся эта работа проводилась за кусок черного хлеба с солью, требовала определенного героизма, вплоть до самопожертвования, когда плотину мостили телами людей, когда единственной радостью для глуповцев было принести шпионский донос на ближнего и получить за это свои тридцать сребреников, – все это говорит о том, что вина самих глуповцев в произошедшем безмерна. И, лишь построив собственную тюрьму в виде города Непреклонска, глуповцы «изнуренные, обруганные и уничтоженные… взглянули друг на друга – и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух наполнен сквернословием и что дышать далее в этом воздухе невозможно… Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который с топором в руке пришел неведомо откуда и с неисповедимой наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему» [44, 159].

Именно, осознав идиотизм Угрюм-бурчеева, народ и смог придти к апофеозу своей эволюции в книге Салтыкова-Щедрина «История одного города» - к очищающему душу и сознание стыду, стыду за самих себя, позволяющих любому плевать себе в лицо, якобы для того, чтобы народ прозрел, выбивать из спин своих клады для ненасытных властителей, уничтожать в своей душе совесть, веру, бога. По Салтыкову-Щедрину, пройти путь от слез о потерянной свободе к этому очищающему стыду – это шаг, причем шаг значительный, заставляющий сохранить веру в силу народа, в его всепокоряющий потенциал.

Остается очень спорным вопрос о понимании пришедшего на смену Угрюм-Бурчееву страшного «ОНО». А. Бушмин, В. Кирпотин и другие исследователи творчества Салтыкова-Щедрина видели в «ОНО» грядущую революцию, процесс освобождения народа. Д. Николаев вслед за самим Салтыковым-Щедриным видит в нем еще больше несчастья, еще более ужасные испытания, которые предстоит пережить народу. Первым подтверждением этого были слова самого Угрюм-Бурчеева: «Идет некто за мной, который будет еще ужаснее меня» [44, 134]. Кроме того, в «Описи градоначальникам» вослед исчезнувшему Угрюм-Бурчееву явился Перехват-Залихватский Архистратиг Стратилатович, спаливший в Глупове гимназию и упразднивший науки, хотя, что можно жечь и упразднять после Угрюм-Бурчеева, не вполне понятно. Салтыков-Щедрин не мог в загадочном «ОНО» видеть какой-то образ революции, его правдивое перо не решилось бы, так глубоко проанализировав всего один шаг народа к осознанию необходимости что-то изменить в своем отношении к власти, на который ушло несколько столетий, увидеть в туманном и страшном «ОНО» светлое будущее народа. В этом и заключается мера сочувствия народу автора «Истории одного города», который за маленьким шагом на пути к сознательности, увидел еще более жестокие меры по пресечению следующих шагов. [24, 125].

И все же писатель торжествует победу: ему удалось в жесточайших рамках цензуры показать, как поднимается с колен народ и как, несмотря на то, что многие из его властителей рядятся в тогу просвещенных либералов, власть постоянно отступает перед широкой рекой народной жизни, совершая свою постэволюцию.

1.4. Народные сцены в композиционной структуре произведения.

Как уже отмечалось, некоторые исследователи творчества Салтыкова-Щедрина, его современники, при рассмотрении «Истории одного города» делали вывод, что народа в этом произведении нет, он присутствует здесь как фон, как поле деятельности череды градоначальников. Да и многие более поздние исследователи ставили акценты на непреклонную направленность сатиры Салтыкова-Щедрина в сторону самодержавия, очень тонко и умно показывая, как автор бичует его пороки, доказывая его безжизненность, тлетворность, жестокость. И при этом часто оставляли в стороне вопрос: а для чего это нужно было автору, для кого он, проявляя свой сатирический талант, весь свой арсенал эзоповского языка, гротеска и пародии, прорывался сквозь препоны цензуры? Неужели только для утверждения своего имени в ряду писателей – современников, так или иначе касавшихся темы самодержавия и крепостничества в своём творчестве? Нет, для Салтыкова-Щедрина, особенно в период написания «Истории одного города», очень важно было мнение народа, его язык, его дух - все, что помогало бы в его задаче воспитания народа.

Главной целью «История одного города» нужно все-таки считать описание драмы народа, оказавшегося во власти Бородавкиных и Угрюм-Бурчеевых. В этой связи небезынтересно было бы обратить внимание на построение произведения, его композиционные особенности и, в частности, на описываемые в книге народные сцены, сцены, где любовь автора к народу появляется с особой силой.

Я. Эльсберг в своей книге «Салтыков-Щедрин» подмечает эту особенность: «Внутренний драматизм «Истории одного города» выражается в том, что наивный рассказ летописца–архивариуса о далеком прошлом города Глупова, рассказ, в котором сильны комические и анекдотические элементы, все больше насыщается чертами и красками настоящего; «История» проникается суровым раздумьем о народной жизни и политических судьбах современной писателю России». [34,221].

Отдельные моменты трагедии народа уже рассматривались выше: драма потери свободы с переходом в княжеское володение, жестокость и бессмысленность гибели ни в чем не повинных людей во времена «глуповского междуусобия». Но здесь описание народной драмы еще сдобрено большой долей смеха, причем смеха, направленного не только на властителей, возникающих как грибы–поганки на теле народа, но и на сам народ, неразумно теряющий свободу, рабски следующий за любым, кто вдруг возымеет охоту объявить властителем этого народа. Если бы все произведение было решено именно в этом ключе, книга не имела бы ничего, кроме критики безжалостной власти и раболепного народа – тогда, может быть, и правы были бы те критики Салтыкова-Щедрина, которые после опубликования «Истории одного города» обвиняли автора в утрате любви к народу. Но Салтыков-Щедрин, как бы предвидя эту критику, вводит в тело повествования своего произведения сцены народной жизни, где его голос уже не звучит лишь саркастически, его перо начинает выражать в полной мере сочувствие, не поддельное сострадание к условиям жизни народа.