Ненаписанной осталась поэма о С. Есенине, чья смерть годом ранее тоже взволновала ее, сохранилось лишь четверостишье - эпитафия:

. И не жалость - мало жил,

И не горечь - мало дал, -

Много жил - кто в наши жил

Дни, все дал - кто песню дал.

В 1930 г. - еще одна скорбная дата - гибель Маяковского, к которому Цветаева относилась с уважением и восхищением, посвятила стихи, приветствовала во время приезда в Париж в 1928г., переводила его на французский язык. Кончину его она трактовала романтически, объясняя несчастной любовью, в цикле-реквиеме «Маяковскому» оплакивая его, но и отмечая в письмах силу его смерти и чистоту.

Знаменит ее цикл «Стихи к Пушкину» (1931), перед гением которого она преклонялась с младенческих лет, воспринимая его очень лично (книга «Мой Пушкин» 1937г.), посвящая ему с 1913 г. стихи, переведя в 1936 г. 18 его стихотворений на французский язык. Она чувствовала в нем созвучную ей внутреннюю мятежность, вызов каждой строки лицемерам прошлого и настоящего.

. Народоправству, свалившему трон,

Не упразднившему - тренья:

Не поручать палачам похорон

Жертв, цензорам - погребенья

Пушкиных .

Все настойчивее звучит мотив возвращения на родину, куда стремятся и повзрослевшая Аля, в 16 лет принявшая советское гражданство, и С. Эфрон. В стихах возникает

. Даль, отдалившая мне близь,

Даль, говорящая: «Вернись

Домой!»

Со всех - до горных звезд -

Меня снимающая мест!

В 1937 г. Ариадна, а за ней С. Эфрон уезжают в Москву. Тем самым предрешен и отъезд Цветаевой, хотя она и понимает невозможность возвращения «в дом, который срыт», Тесковой пишет: «Здесь я не нужна. Там я невозможна».

Негодование вызывает у нее нападение гитлеровцев на Чехословакию, вызвавшее антифашистский цикл «Стихи к Чехии».

Она предостерегает:

О мания!

О мумия величия!

Сгоришь Германия!

Безумие,

Безумие творишь!

12 июня 1939 г. Цветаева с сыном уезжает в СССР. Семья живет в подмосковном Болщеве, но в жизнь, казалось, налаженную, входит горе: 26 августа арестовывают ее дочь, несправедливо обрекая на лагерь и ссылку (она была полностью реабилитирована «за отсутствие состава преступления» лишь в 1955 году). В октябре следует арест С. Эфрона, расстрелянного в 1941г. и реабилитированного посмертно спустя годы.

Для Цветаевой наступила тяжелая пора: неизвестность о близких, стоянье с передачами в тюремных очередях, болезни Мура, скитания по чужим углам - комната в Голицыне, три разных пристанища в Москве. Ей пытаются помочь Пастернак, Тарасенков, предпринимается попытка в 1940 создать сборник избранных стихотворений, провалившаяся из-за отрицательной рецензии К Зелинского, ей в лицо хвалившего стихи. Зарабатывает на жизнь Марина Ивановна переводами с французского, немецкого и других языков. Работает трудно, медленно, как во всем добиваясь совершенства. Глыбы подстрочников мешают заниматься своим, собственным, но она не может не творить. Рождаются лирические шедевры «Двух - жарче меха! Рук - жарче пуха! », «Ушел, не ем .», «Пора! Для этого огня .», обращенные к литературоведу Е.Б. Тагеру, и «Все повторяют первый стих .» - к поэту А.А. Тарковскому, посвятившему Цветаевой несколько стихотворений.

Как глубоко личное, выстраданное звучат ее переводы Ш. Бодлера («О ужас! Мы шарам катящимся подобны .», «Бесплодна и горька наука дальних странствий .», «Смерть. Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!», и др.) Таков же и один из самых последних ее переводов стихотворения Г.В. Вебера:

На трудных тропах бытия

Мой спутник молодость моя.

Бегут, как дети, по бокам

Ум с глупостью, в середке сам.

А впереди - крылатый взмах:

Любовь на золотых крылах.

А этот шелест за спиной -

То поступь Вечности за мной.

(«Тропы бытия» 1971 г).

В апреле 1941 г. Цветаеву принимают в групком литераторов при Гослитиздате, но силы её подорваны. «Для меня в жизни прежде всего работа и семья, всё остальное - от избытка сил», - делится она с Тагером. Теперь она считает: «Я своё написала, могла бы ещё, но свободно могу не».

Война застаёт Цветаеву за переводом испанского поэта Г. Лорки, погибшего от руки фашистов в Гренаде. 8 августа, провожаемая Пастернаком и Боковым, Марина Ивановна вместе с сыном пароходом уезжает из Москвы в Елабугу на Каме. Но ни там, ни в Чистополе, где живут семьи писателей, для неё нет работы, даже самой чёрной, - ни домработницей, ни судомойкой. Марина Ивановна приходит к мысли, что Мур с ней пропадёт - не прокормить; уже не раз она задумывается о самоубийстве - «год примеряет смерть», считая, что осиротевшему сыну люди помогут. «Смерть страшна только телу. Душа её не мыслит. Поэтому, в самоубийстве, тело - единственный герой», - рассуждает Цветаева. - «Героизм души - жить, героизм тела - умереть».

31 августа 1941 года, в отсутствие сына и хозяев, она повесилась, оставив записку сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але - если увидишь - что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».

Но не мене мучает вопрос: «зачем кому-то умирать, чтобы он нами был замечен?»

Вот так Марина Ивановна и умерла, не зная точно, но упорно веря, что она не останется забытой и ненужной, что её поймут и оценят по достоинству. Но как же так вышло: и живую не уберегли, и мертвую потеряли? А где лежит Цветаева - теперь уже, наверное, не установишь, со смертью старухи-хозяйки, проводившей когда-то на кладбище невезучую квартирантку, последняя ниточка оборвалась.

Почти всю свою жизнь Цветаева скиталась по чужим домам и в последний свой час чужую веревку приладила к чужому гвоздю, и после смерти места не имеет.

Она была человеком-птицей, которая летала по свету и творила добро.

А тогда, в ту минуту, разве знали кого хоронят? Мы-то давно ли узнали?!

«Я слишком любила смеяться, когда нельзя».

Что ей ограды, что цепи, камни, надписи? При жизни ни одна цель не могла удержать - и эта, могильная, не удержала.

Русская поэтесса похоронена в русской земле - чего же ещё надо? Все цветы родины у её изголовья.

В Москве родилась, в Петербург наезжала, к Крыму гостила, в Париже, Берлине и Праге эмигрантствовала, а повесилась здесь, в глубокой нашей провинции, в русском городке среди татарских деревень, в домишке, где последний раз перепал ей глоток родного воздуха. Никто не обязывал, могла бы и дальше дышать - сама не захотела.

В общем-то от покойных поэтов-классиков нам не так уж много и надо: чтоб были гонимыми, чтобы мучались от нищеты, чтобы умерли молодыми и желательно не своей смертью.