Собрался со всею силою

И ударил своего ненавистника

Прямо в левый висок со всего плеча.

И опричник молодой застонал слегка,

Закачался, упал замертво;

Повалился он на холодный снег < .>.

За плотиной, справа, где глубокий сырой овраг, бочаги и ржавцы, в ту пору, когда порозовеет от утренних лучей вода, снимется пролежавший на травах и влажной земле туман, сни­мется, разрыхлится, поплывет, цепляясь за кусты и ветлы, низ­ко продымит над полями.

Посмотришь в противоположную сторону. За вязами и кле­нами, отгороженный гривой ставших по гребню сосен, там южный скат горы; к пруду и дороге он порос яблонями и вишня­ми. В откос горы уступом вошла втесанная в грунт ровная площадка. Средний сад — «сад с разрушенной теплицей». Площадка — место этой старой теплицы.

Где прилегающий к дому парк сходит к пруду, там, по спускам, «аллеи темные». В них сумеречно, прохладно. В ве­черние зори здесь повиснет рассыпчатая волна янтарного света и станет понемногу гаснуть в лиственных тенях. Осенью на до­рожки упадет желтый лист: восковой — клена, пильчатый — вя­за, медный — дубовый и будет лежать, пахнуть горечью, шуметь под шагами.

Значит, с четырех лет с утра и до вечера, зимой и летом, день за днем и год за годом ротные Тарханы простирались во всем своем великолепии перед ним как на ладони. И в тихое весеннее утро, и в жаркий летний полдень, и в ранние зимние сумерки пруд перед окнами, крестьянские избы на его берегах, а за се-

лом — поля.

Кажется, одна и та же картина. На самом деле одна сменяет другую, и смена бесконечна.

Вот первые лучи летнего солнца заскользили по соломенным крышам изб, и ночной туман, закрывавший с вечера пруд, стал исчезать.

Вот потянул ветерок, поверхность воды зарябила, побежали по ней вперегонки солнечные блики.

Вот растворились в серой дымке последние следы угасающей вечерней зари, потемнело высокое небо, и в черном зеркале пруда зажглись лучистые крупные звезды. А завтра весь день в нежно-голубой его чаше будут нескончаемо плыть, не касаясь друг друга, редкие курчавые облака и, уходя, исчезать под берегами. Если же поднять глаза, оторвать их от зеркала пруда, то в

таком же нежно-голубом небе увидишь те же самые облака, неторопливо уплывающие за горизонт.

А когда накроет все кругом «безгласная» и беспросветная осенняя ночь, только слабые «дрожащие огни» лучин в окнах невидимых изб будут напоминать о заботах их обитателей.

А когда снег повалит хлопьями и мелькающая белая сетка приблизится к самым стеклам .А когда всю ночь будет блуждать по огромному небу полная луна и серебристая светлая дорожка пересечет пруд, а от сельских построек лягут черные тени .

Все тихо — полная луна

Блестит меж ветел над прудом,

И возле берега волна

С холодным резвится лучом.

Их много, неисчислимо много радующих глаз, волнующих сердце и воображение картин. И каждая из них с детских яет врезалась в память поэта, утешала его «в минуты трудные», напоминала о минувших годах. И нередко в своих произведениях он обращался к милым Тарханам, создавал удивительные по своей лаконичности и красоте целые полотна. Вот Лермонтову видится раннее солнечное утро. В Тарханах топили печи ежедневно и до всех избах одновременно — до работы. И если проснуться сразу после восхода, когда барский дом еще опит, подойти к окну или пробраться на балкон, увидишь удивительное, прекрасное зрелище:

Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,

А за прудом село дымится — и встают

Вдали туманы над полями.

Никогда, никогда не умрет в сердце поэта дивное видение, как не умерло все, связанное с Тарханами. Даже более. Это «царство дивное» он старательно оберегал. Память о родных местах укрепляла его силу в единоборстве с «миром холодным». Чтобы в этом убедиться, прочтем еще раз написанное за полтора года до гибели стихотворение, в котором Тарханы противопоставлены аристократической столице:

1-е января

Как часто, пестрою толпою окружен,

Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,

При шуме музыки и пляски,

При диком шепоте затверженных речей,

Мелькают образы бездушные людей,

Приличьем стянутые маски,

Когда касаются холодных рук моих

С небрежной смелостью красавиц городских

Давно бестрепетные руки,—

Наружно погружась в их блеск и суету,

Ласкаю я в душе старинную мечту,

Погибших лет святые звуки.

И если как-нибудь на миг удастся мне

Забыться,—памятью к недавней старине

Лечу я вольной, вольной птицей;

И вижу я себя ребенком, и кругом

Родные все места: высокий барский дом

И сад с разрушенной теплицей;

Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,

А за прудом село дымится — и встают

Вдали туманы над полями.

В аллею темную вхожу я; сквозь кусты

Глядит вечерний луч, и желтые листы

Шумят под робкими шагами.

И странная тоска теснит уж грудь мою:

Я думаю об ней, я плачу и люблю < .>

Так царства дивного всесильный господин—

Я долгие часы просиживал один,

И память их жива поныне

Под бурей тягостных сомнений и страстей,

Как свежий островок безвредно средь морей

Цветет на влажной их пустыне.

Когда ж, опомнившись, обман я узнаю

И шум толпы людской спугнет мечту мою,

На праздник незваную гостью,

О, как мне хочется смутить веселость их

И дерзко бросить им в глаза железный стих,

Облитый горечью и злостью!

У поэта рано проявилось чуткое отношение к природе. Из автобиографических записок, составленных им в разное время, видно, что «с детскихлет его душа прекрасного искала». «Шести лет уже он заглядывался на закат, усеянный румяными облаками, и непонятно-сладостное чувство уже волновало его душу, когда полный месяц светил в окно на его детскую кроватку».

B 1830 гаду Лермонтов писал: «Я помню один сон; когда я был еще восьми лет, он сильно подействовал на мою душу. В те же лета я один раз ехал в грозу куда-то; и помню облако, которое, небольшое, как бы оторванный клочок черного плаща, быстро неслось по небу: это так живо передо мною, как будто вижу».

Запечатлел юный лоэт и тот .лес, который рос по оврагу, где протекала Марарайка. В поэме «Черкесы», созданной в 1828 году на родной пензенской земле, он писал:

Свод неба синий тих и чист;

Прохлада с речки повевает,

Прелестный запах юный лист

С весенней свежестью сливает.

Везде, кругом сгустился лес,

Повсюду тихое молчанье;

Струёй, сквозь темный свод древес

Прокравшись, дневное сиянье

Верхи и корни золотит.

Лишь ветра тихим дуновеньем

Сорван листок летит, блестит,

Смущая тишину паденьем.

Тарханский лес не исчез окончательно. От него сейчас остался небольшой клочок на приусадебном участке В. В. Ульянова. Позади его дома, сразу за огородом, высятся десятка два-три зеленоствольных осинок и кудрявых вязов. Ульяновы из поколения в поколение оберегали этот лесок для своих нужд. На месте срезанных деревьев поднималась поросль, но ее не уничтожали. Зато всегда под рукой и новая оглобля, и жердь на изгородь, и связь под крышу, а то и бревно в стену. Даже без черенка для вил я лопаты или без топорища в крестьянском хозяйстве не обойтись.