Большой отряд казаков налетел под утро. Многие красноармейцы даже не успели взять в руки винтовки. В живых остались единицы.

Четверо бойцов попытались переплыть с раненым Чапаевым Урал. Двоих убили сразу, и почти совсем у другого берега пуля попала в голову и Василию Ивановичу Чапаеву.

Таков финал романа Дмитрия Андреевича Фурманова "Чапаев".

Художественное своеобразие повести.

Книга Фурманова очень хорошо читается, она представляет собою один из ярких успехов в послереволюционной беллетристике. И это совершенно по­нятно. Начав ее читать, от нее нельзя оторваться. Из нее выхо­дишь обогащенным и многими точными и важными знаниями от­носительно внешних и внутренних черт нашей гражданской вой­ны, и новыми чувствами растущего в груди читателя революцион­ного энтузиазма. В сущности говоря, в нашей богатой по­слереволюционной советской, по своим настроениям, литературе лишь два произведения, которые дают такие неизгладимые, яркие и «воспитательные» впечатления. Это «Железный по­ток» Серафимовича и «Чапаев» Фурманова.

В «Железном потоке» чувствуется опытная рука большого мастера. «Железный поток» — это законченный эпос. «Чапаев» свидетельствует, конечно, о несомненном беллетристическом да­ровании своего автора, но написан, в сущности, без расчета на чи­стую художественность. Это необыкновенно живые записки о ви­денном, пережитом и сделанном, записки отзывчивого, умного, энергичного комиссара, частью набросанные, можно сказать, в са­мом пылу боев.

Преимущества, которые есть у «Железного потока», благода­ря яркости языка и мастерской конструкции всей эпопеи, вполне уравновешиваются яркостью свидетельства очевидца и участника. Есть, конечно, много общего между обеими книгами. Это — вещи, продиктованные самой революцией. В самом деле, и Фурманов, и Серафимович на первый план ставят массу. Книга Фурманова так и озаглавлена «Чапаев»; в повести о великом отступлении, опи­санном Серафимовичем, герой-руководитель играет исключитель­ную роль, является подлинным кристаллом наилучше направлен­ных воль своего многострадального и героического коллектива. И все же и там и здесь нет никакого поклонения перед героем, и герой кажется естественным органом масс. Такая масса не может не иметь подобных вождей. В самом деле, если бы это не был Ча­паев, это был бы кто-нибудь другой, ибо вокруг Чапаева целый ряд фигур, вроде Еланя и т. д., которые немногим ему уступают. Сходна психология основной массы, отступающего отряда у Се­рафимовича и Чапаевской дивизии у Фурманова. И тот и другой авторы начинают с собирания сравнительно распыленной массы, еще не скованной в одно целое, и чувствуется, как невыразимые страдания и нечеловеческие подвиги, выпадающие на долю дан­ной части организованной силы революции, в конце концов под­нимают какой-то ее остаток после бесчисленных жертв до степе­ни чуть не сверхчеловеческого коллектива, с такой степенью вы­носливости, с такой привычкой к бешеной отваге, дисциплине, взаимопомощи, что этот новый облик вышедшего из войны рево­люционного коллектива внушает читателю восторг и благоговение, совершенно заглушающее мгновенные вспышки острого сострада­ния к этим страстотерпцам.

Есть, однако, и бросающаяся в глаза разница между обоими эпосами. Фурманов — умный, храбрый, чуткий комиссар Чапаев­ской дивизии — чуть прикрывает повествование в первом лице. Он разумно, по-марксистски старается разобраться в явлениях, участ­ником которых он оказался.

Он очарован Чапаевым, его привлекательными качествами, но он как бы торопится для себя и для других рассечь аналитическим ножом его фигуру, как можно точнее отдать себе отчет в его недо­статках и постараться парализовать их практически, он старается также разложить само явление вождя в социальном целом. Он со­вершенно точно понимает место такого явления в общей ткани ре­волюционных взаимоотношений сил.

Книга Серафимовича производит к концу впечатление оше­ломляюще-героическое. Она невольно вызывает в сердце взрыв восхищения перед чудом революции, преобразовавшим в семью героев разношерстный сброд, побежавший перед казаками из сте­пей Кубани. Но никакого интеллектуального явления сам Сера­фимович не производит. Может быть, ему, как художнику, пока­залось это даже излишним. Он, конечно, правдиво, по в то же са­мое время и романтически живописует своего массового героя. Он не хочет лгать и прикрашивать, но он не хочет и расхолаживать.

Тов. Фурманов этого не боится. Фурманов хочет познать и дать другим познать, но так как явление, им изучаемое, великолепно и высоко, то, конечно, это познание не приводит к разочаро­ванию и книгу Фурманова делает своего рода живым учебником не только по психологии гражданской войны, но отчасти и по ор­ганизаторскому искусству, с нею связанному.

Прежде всего, это революционер с головы до ног, это настоя­щий коммунист-марксист, который в течение всей войны отдавал свою энергию, свой ум и свою кровь делу борьбы за революцию. Он остро наблюдал, много и подчас мучительно работал головой и в результате получил богатый опыт, который он передал своему коллективу, партии, Советской России, Коминтерну, миру. И как рядом с этим он умел найти достаточно ярких слов, умел более или менее интересно связать отдельные части своего опыта, то уже, так сказать, во второй очереди он оказывается и художни­ком, и произведения его — художественными.

В книге Фурманова есть трогательный эпизод, когда команд­ный состав Чапаевской дивизии отказывается от прибавки, чтобы не раздражать красноармейские массы, но в то же время настаи­вает на присылке хороших пьес па фронт «в прозе и стихах». У Фурманова есть не мало ярких страниц, характеризующих, ка­кую большую моральную помощь оказывало искусство Чапаев­ской дивизии в ее трудных переживаниях.

Композиция и идея произведения

Летом 1922 г. Фурманов приступил к работе над замыслом большого документально-художественного повествования о Чапаеве. Писатель тщательно собирал материалы о личности Чапаева и истории его дивизии, колебался в выборе повествовательной манеры, долго размышлял над жанром будущего произведения, так и не найдя для себя какого-либо удовлетворительного его обозначения ( в дневниковой записи от 22 окт. 1922 г. Зафиксированы следующие варианты:

1. «1. Повесть.

2. 2. Воспоминания.

3. 3. Историческая хроника.

4. 4. Художественно-историческая хроника.

5. 5. Историческая баллада

6. 6. Картины.

7. 7. Исторический очерк…»).

В конце сентября 1922 г. Текст произведения еще не начат, а во второй половине ноября он уже почти завершен. Окончание Чапаева датировано 4 января 1923 г. Публикация состоялась в феврале того же года в Госиздате.

«Чапаев» так и не получил авторского жанрового определения (не имеет подзаголовка). Как отмечал Горький в письме Фурманову «по форме "Чапаев" не повесть, не биография, даже не очерк, а нечто нарушающее все и всякие формы». Между этим в жанровом составе книги все эти формы присутствуют. Повествование развертывается как документально-историческая хроника очеркового типа, в которой, однако, портретно-биографическая характеристика главного персонажа получает значение самостоятельной жанровой доминанты. В то же время «Чапаев» и повесть: во-первых, потому что ряду персонажей даны вымышленные имена; во-вторых, потому, что в обрисовке характеров героев автор использует приемы художественной типизации ( это подтверждается при сравнении книги с дневниковыми записями Фурманова); в-третьих, потому, что повествование органично включает в себя элементы привычной беллетризации, такие, как портретные и пейзажные зарисовки, описаний внутренних состояний героя-повествователя, приемы картинной обрисовки массовых сцен, речевой характеристики персонажей и т.д.