В ней лесом символов, исполненных значенья,

Мы бродим, на себе не видя взоров их.

Это функционально-качественная метафора.

Тезис предполагает широкий культурно-мифологический контекст. В экспозиции намечаются три темы: «метафизическая» (человек в храме природы); «античная» (основанная на зрительном образе античного храма и кариатид); «лона природы» (храму уподобляется лес, а колоннам – деревья).

В центре стихотворения – восходящая к средневековым натурфилософским теориям тема таинственных соответствий видимой природы и невидимых сущностей. «Соответствия» (сам Бодлер возводил это понятие к мистическому учению Сведенборга) позволяют приобщиться как к миру добра и чистоты, так и к миру греха.

Бодлер считал, что воображение наделено могуществом высвечивать корневое родство разрозненных вещей. И так как для него природа – храм, то все ее краски, звуки и запахи – лишь разные «коды» одного языка, какими она о себе возвещает. Улавливая и облекая в слова «соответствия» между раздельными вереницами ощущений, поэт, по Бодлеру, проникает сам и вводит за собой всех желающих ему следовать в загадочную святая святых бытийного храма.

11. «Поездка на Киферу» (пер. И. Лихачева)

Стихотворение было впервые опубликовано в 1855 году. Кифера (или Цитера) – это греческий остров, расположенный вблизи Пелопоннеса.

Как называется, спросил я, остров мрачный?

- Кифера, был ответ,

известный в песнях край,

Седых проказников игриво-пошлый рай,

А впрочем, островок достаточно невзрачный.

Здесь, возможно, имеются в виду волны прибоя с белой пеной на верху каждой волны («седые проказники»). В этом случае это функционально-визуальная метафора. С другой стороны, таким образом Бодлер мог обозначить Сатиров: в древнегреческой мифологии полулюди, полукозлы. Они являются символом любовного греха, разнузданности.

И виселицы столб открылся перед нами

На небе голубом, - как черный кипарис.

Здесь Бодлер использовал визуальную метафору по форме, которая усиливает контраст. Кипарис – это эмблема смерти и похорон, автор же сравнивает его с виселицей. В христианстве кипарис обозначает выносливость, это символ справедливого человека, а также траура и смерти. Но в то же время кипарис является Древом Жизни. Поэтому можно сказать, что здесь проявляется художественная опора на христианские символы, реалии.

Бедняга, пред тобой, мне вечно дорогим,

Меня терзали вновь для вящего примера

И клювы воронья, и челюсти пантеры,

Что прежде тешились мучение моим.

Здесь Бодлер, по-видимому, опять возвращается к теме отдаленности поэта от обычных людей. Для этого он использует зоонимические метафоры. Ворон в христианстве обозначает дьявола, который питается разложением; он ослепляет грешников, выклевывая им глаза. Это также символ греха. Пантера в геральдике – это символ свирепости, ярости, агрессивности и безжалостности. Таким образом, автор изображает жестокость мира, который не в силах понять и принять поэта.

Волной блевотины мне захлестнула рот

Вся скопленная желчь – мои воспоминанья.

Это шокирующая, эпатирующая метафора. Желчь символизирует горечь и мстительность.

В этом стихотворении проявляется двойственное отношение поэта к вещам. Стихотворение начинается с описания прекрасной природы, откровенного эстетизма; заканчивается же оно грубейшим натурализмом.

12. «Привидение» (пер. И. Анненского)

Бодлеру была близка тематика «неистового» романтизма, хотя в его отношении к ней явственна ироническая дистанцированность.

Руки нежные твои –

В кольца цепкие змеи.

Это функционально-визуальная метафора.

Поэтические аллюзии Бодлера часто базируются на внешне однозначных и простых качественных переносах. Их визуальность очевидна: «Есть желтая змея одна…» и «Руки нежные твои – В кольца цепкие змеи». Но обратим внимание на то, что внешняя простота сопрягает нечто глубоко противоположное: нежные руки уподобляются зловещим и опасным змеям. Для Бодлера зло и добро почти всегда неразрывно сопряжены, переплетены. Возможно, в его поэтическом мире внешнее добро содержит скрытую угрозу, опасность. И этой опасности подвержены даже наиболее достойные:

Надейся, иль ропщи от муки –

Всю жизнь ты слышишь каждый миг

Остерегающий язык

Невыносимо злой Гадюки.

(«Предостерегатель», пер. Л. Остроумова)

Гадюка в христианстве означает зло, один из четырех аспектов дьявола, грешники. Но здесь мы можем только догадываться о предмете последней аллюзии: возможно, под желтой змеей поэт имел в виду или совесть, или темное человеческое alter ego, или какие-либо тягостные обязанности, или вообще судьбу.

13. «Осенний Сонет» (пер. А. Эфрон)

Осень – излюбленное время года Бодлера, когда увядание и рождение, сон и бодрствование, покой и суета теснят друг друга, когда блики предзакатного или встающего солнца рассеянно блуждают, а все очертания зыбко колеблются.

Это стихотворение продолжает традиции французской поэзии XVI века: Ронсара, Дю Велле, любивших обыграть имя возлюбленной.

Спи, Маргарита, спи, уж осень наступила.

Спи, маргаритки цвет, прохладна и бела…

Ты, так же, как и я, - осеннее светило.

Маргаритка на Западе символизирует невинность и чистоту. Она считается эмблемой нимфы Белиды, отражает «солярный», то есть солнечный принцип, поскольку является «глазом дня».

Важно отметить, что утвердившийся наднациональный символ вступает в живую семантическую игру: производящее, исконное значение имени нарицательного шутливо и серьезно сопоставляется с именем собственным. Символ словно возвращается к исходному объекту, «омолаживается» в рамках семантического каламбура.

14. «Падаль» (пер. С. Петрова)

В восприятии Эллиса и его современников наиболее полным и совершенным воплощением бодлеровского гения, его квинтэссенцией была знаменитая «Падаль». Бодлер являлся для них в первую очередь автором «Падали»; ни одно другое стихотворение, русское или иностранное, классическое или современное, не упоминалось и не цитировалось в то время так часто. Содержание «Падали» достаточно просто: первые девять четверостиший посвящены детальному описанию разлагающегося трупа, в последних трех поэт, обращаясь к своей возлюбленной, говорит о том, что и ей суждено истлеть в земле, но она останется в его стихах и силой его дара избежит забвения:

Нет, все-таки и вам не избежать распада,

Заразы, гноя и гнилья.

Звезда моих очей, души моей лампада,

Вам, ангел мой и страсть моя!

«Поэт «Цветов Зла», — пишет Теофиль Готье, — любил то, что ошибочно называется стилем декаданса и есть не что иное, как искусство, достигшее той степени крайней зрелости, которая находит свое выражение в косых лучах заката дряхлеющих цивилизаций: стиль <…> усиливающийся передать мысль в самых ее неуловимых оттенках, а формы в самых неуловимых очертаниях: он чутко внимает тончайшим откровениям невроза, признаниям стареющей и извращенной страсти, причудливым галлюцинациям навязчивой идеи, переходящей в безумие. Этот «стиль декаданса» — последнее слово языка, которому дано все выразить и которое доходит до крайности преувеличения».