- Бога нет. Материя первична…Человек произошел от гориллы…

Чудеса же так и остались нерукотворными, хотя многие герои Довлатова претендуют на их «сотворение»: « – Значит, не существует, - кричу, - добрых волшебников?». Панаев еще раз улыбнулся, как будто хотел спросить:

- А я?… (51,227).

б/ Еще одно право героя – это право на ложь. «Тут мне хочется вспомнить один случай. Один алкаш рассказал одну историю: «Был я, понимаете, на кабельных работах. Натурально, каждый вечер поддача. Белое, красное, одеколон…Рано утром встаю – колотун меня бьет. И похмелиться нечем. Еле иду…Вдруг навстречу – мужик. С тебя ростом, но шире в плечах. Останавливает меня и говорит:

- Худо тебе?

- Худо, - отвечаю.

- На, - говорит, - червонец. Похмелися. И запомни – я академик Сахаров…» (51,27).

Ложь как выдумка, как средство против гигантской лжи, как ниточка к чуду, как творчество: сказка убогого забулдыги о благородном волшебнике. «Ведь именно так создается фольклор. Это уже больше, чем анекдот – это трансформация мечты о справедливости. Бескорыстное вранье – это не ложь, это поэзия» (27,I, 184).Право на ложь смешивается с правом на анекдот. После 1917 года исторический взрыв смешал все жизненные карты и вложил неожиданные слова в уста самых для этого неподходящих людей. В анекдоте застыла та самая трансформированная справедливость. Из нас пытались вытравить историческую память, она же, свойственная по жанровой природе анекдоту, вселилась в него. Там, где оставляют место для идеальной истории, обычно пишется ее параллель. Анекдот появляется на почве плохо выраженных временных границ. Сюжет приобретает авантюрное ускорение в неизвестность, и наступает пора «малой формы». Формы, которая могла создавать условия для реализации вышеперечисленных прав, прав, «охраняемых» Стражем вечной любви к герою.

§4. Нереализованное право свободы.

Бегство от свободы

Смирившись с грандиозным языческим злом в нашу постхристианскую эпоху, мы на уровне своего повседневного бытия, бытьишка, сами того не сознавая, не можем ничего кроме зла и выбирать…А кто-то внутри нас плачет и не согласен…

А.Кучаев «Записки Синей Бороды» (47,22)

«Добро и зло – два брата и друзья // Им общий путь, их жребий одинаков,» - писал в конце прошлого столетия Валерий Брюсов. Мы, жители ХХ века, можем предложить качественно новый и противоположный поэтическому выводу Брюсова путь решения этой проблемы.

Неравноценность возможностей Добра и Зла проявляется, прежде всего, в отношении этих понятий к пространству и времени. Известно, что Зло многограннее и разносторонее Добра, оно более гибкое по своей природе и к нему легче приспособиться. Отсутствие запретов, заповедей, ориентиров позволяет двигаться в любом направлении. Зло простирается во все стороны и не ограничивается пространством. Но, неограниченное пространством, Зло ограничено временем. Это явление историчное, время зла – это время грешного человека. Тот короткий промежуток бытия, когда Зла не было, а человек уже существовал, доказывает только то, что мир может существовать без Зла и цель мира – избавиться от этого Зла, Зло должно исчезнуть с концом истории, Добро – существовать вечно. Но несмотря на эти цели Зло еще могущественно и сильно, оно включает в себя Добро в чистом виде, причем Добро не растворено в Зле, а спрятано в нем, как в лучшем убежище, поэтому Зло не может уничтожить Добро, не уничтожив самое себя. Человечество эмоционально и психологически пытается защитить себя от Зла: литература и искусство зачастую берут на себя оградительные функции.

Обычно в возрасте от трех до шести лет дети задают вопросы: «Каких людей на свете больше, хороших или плохих?», «Что сильнее добро или зло?». И эта заинтересованность закономерна, поскольку с первых дней жизни человек ищет ориентиры для того, чтобы строить мир в своей душе и одновременно встраивает себя в этот мир. От того, какой ориентир будет дан, зависит вся дальнейшая жизнь. Если зло на протяжении долгих лет проявляется в большинстве, человек испытывает соблазн примкнуть к нему, а примкнув, не имеет сил оторваться.

«Человек родится быть свободным – а везде в цепях!» – с горечью воскликнул Жан-Жак Руссо. «Рыбы родятся, чтобы летать, - и вечно плавают!» – менее, чем через сто лет продолжил Герцен, попутно обронив многозначительную фразу: «Человек родится свободным». Значит, «человек родится зверем?».

Если учесть, что вторая половина ХХ века определилась властью зла, то человек вследствие этого стал терять человеческое. Философы виной этому ставят разум, который должен был выступать в роли посредника между духом и телом, но превзошел свои полномочия и стал «командовать парадом». Разум взял в свои руки непосильную для него ношу: делать выбор. Свобода выбора, как известно, может облегчить человеческую участь, но может наоборот усугубить не только личную карму, но и национальную, общечеловеческую. О том, что разум не справился, свидетельствует распространение в мире безграничного зла и разгул темных сил. Сотворенными человеками, мы стали обретать «звериные» черты. Если в конце XIX – середине ХХ столетия ученые были захвачены поисками сходства человека с приматами, дельфинами, пчелами и другими животными, то во второй половине ХХ века они сосредоточились на поиске уникального, «слишком человеческого». Гуманисты, желая реабилитировать человека, закрывали рот тем, кто начинал разглядывать в человеке зверя. Преследовались зооморфные образы Ф.Кафки: шакалы / «Шакалы и арабы»/, собака – философ / «исследование одной собаки»/, лошадь / «Сельский врач»/, человек-насекомое / «Превращение»/. То, что животные могут стать людьми – это куда ни шло, но то, что люди могут превратиться в животных, повергло гуманистов в состояние негодования. На вопрос: «Зол человек или добр?» многоголосие голосов откликалось: «Конечно же, добр, хорош, а вот обстоятельства плохи». Голоса вливались в поток охранительных речей, усиливая собственный гул оправдательным «глаголом» древних: Сократа, Платона, Ницше. «Человек поступает всегда хорошо…Всякая мораль допускает намеренное нанесение вреда при необходимой самообороне, т.е. когда дело идет о самосохранении» (57,83).

Не зашедшее ли это далеко самосохранение? Опираясь на Ветхий Завет, философы оправдывают человека: начиная с Августина, который обособил Адама, указав на то, что это его личный грех, и человечества он не касается, заканчивая концепцией Льва Шестова. Оригинальная интерпретация событий, имевших место в райском саду, весьма далека от традиционных христианских толкований первородного греха. Шестов спрашивает, почему мы принимаем слова змея за истину. «И сказал змей жене: нет, не умрете. Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их /плоды/, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло» (Книга Бытия 2,17). Шестов пишет, что Адам до грехопадения был свободен и в тот момент, когда попал под власть знания, он утратил драгоценный дар Бога – свободу. «Ибо свобода не в возможности выбора между добром и злом, как мы обречены теперь думать. Свобода есть сила и власть не допускать зло в мир» (81,147). Раньше человеку не из чего было выбирать, потому что в раю не было зла. Человек не стал свободным, отведав плодов, поскольку свобода выбирать между добром и злом, которую он обрел через вкушение, стала его единственной свободой. Другие свободы отошли от него, так как он избрал жизнь, основанную на знании /ratio/, а не на вере.