«В сущности, диалогические взаимоотношения автора и читателя, лежащие в основе литературы, будь то А.С.Пушкин и Н.В.Гоголь или И.Бродский и Венедикт Ерофеев, строятся так, как об этом пишет Ю.М.Лотман. Ярчайший пример такого обращенного к читателю как собеседнику повествования являет собой проза С.Довлатова. При таком понимании всякий художественный текст, будучи жестко структурированной системой, организует, направляет восприятие "своего" читателя и остается нейтральным по отношению к читателю "чужому", каким, по определению, является изначально любой читатель-школьник».1 На этом основании мы можем сделать два важнейших вывода: 1. Если одной из задач литературного образования и деятельности учителя-словесника является совершенствование читательского восприятия школьников, то комментирование текста способствует преобразованию "чужого" по отношению к художественному произведению читателя в "своего" и подключает его к "силовому полю" этого произведения. Художественный текст содержит в себе установку на понимание, но реализация этой установки в сознании познающего субъекта возможна только в ситуации диалога "автор - читатель". 2. По утверждению В.Г.Маранцмана, "цель школьного анализа - создание читательской интерпретации произведения и соотнесение ее с научным исследованием текста, корректирование субъективных представлений читателя объективным смыслом произведения, раскрытым литературоведением"2 , то комментирование создает предпосылки создания такой интерпретации, которая, оставаясь субъективной по степени ее психологического проживания, была бы устремлена к объективности оценок по результатам читательского анализа.

Выбор того или иного вида комментирования определяется, с одной стороны, каждой конкретной учебной ситуацией, а с другой - целями и задачами анализа, которые ставит перед собой и учащимися учитель.

«Едва ли не самым важным из видов комментирования оказывается комментарий лексический и не только по той простой причине, что многие слова в литературном тексте вышли из употребления и, следовательно, неизвестны и непонятны школьникам. Гораздо важнее другое: слово в литературе - слово контекстуальное, оно всегда метафоризируется в тексте, обогащаясь значениями и смыслами, не воспроизводимыми в толковом словаре. Оно всегда погружено в контекст культуры, культурной традиции, и, следовательно, функционирует в тексте как носитель или, точнее, знак этой традиции».1

Лексическая многозначность слова в литературе не столько феномен чисто лингвистический, сколько культурный. Школьники обращают внимание на это в самую последнюю очередь и нуждаются в создании контекста восприятия художественного произведения, адекватного той культурной традиции, в которой оно функционировало.

Лексическая многозначность слова создает условия для переакцентировки содержания литературного текста воспринимающим сознанием. История культуры знает множество тому примеров. Так в 1827 году А.С.Пушкин написал знаменитое послание в Сибирь "Во глубине сибирских руд", на которое А.И.Одоевский ответил стихотворением "Струн вещих пламенные звуки". В нем есть такие строчки:

Мечи скуем мы из цепей И пламя вновь зажжем свободы! Она нагрянет на царей - И радостно вздохнут народы! - в соотношении с началом стихотворения: Струн вещих пламенные звуки До слуха нашего дошли, К мечам рванулись наши руки, И - лишь оковы обрели. –

они совершенно отчетливо говорят о том, что Одоевский, в словах Пушкина: Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут - и свобода Вас примет радостно у входа, И братья меч вам отдадут. –

Он увидел утверждение веры поэта в конечное торжество свободы. Для поэта-декабриста меч - это, прежде всего, оружие, т.е. орудие борьбы за осуществление своих идеалов; свобода, упоминаемая Пушкиным, - свобода от деспотии царской власти, т.е. свобода политическая и гражданская, а не свобода личная; оковы и темницы - не только и не столько реалии каторжной жизни, сколько метафора самовластья. Следовательно, в прочтении А.И.Одоевского стихотворение А.С.Пушкина - это, прежде всего, оправдание "скорбного труда", признание правды "высоких дум". Сам же Пушкин при таком прочтении его стихотворения оказывается соратником и единомышленником декабристов. Но так ли это?

«Широко известны рисунок поэта с изображением виселицы и пятерых повешенных, сделанный после известия о казни декабристов, и подпись под ним: "И я бы мог", - которая по некоторым данным имела продолжение: "И я бы мог, как шут", что резко меняет ее смысл на прямо противоположный. Не менее известны и слова из письма А.С.Пушкина П.А.Вяземскому от 10 июля 1826 года: "Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова". 14 августа поэт писал тому же адресату: " . каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна". Из последнего высказывания, очевидно, явствует признание близости поэта декабристам, но вовсе не очевидным остается вопрос о близости идейной».1

В декабре 1826 года - начале января 1827 года А.С.Пушкин написал три стихотворения, поразившие уже его современников, как им казалось, непоследовательностью позиции,: 13 декабря - "Мой первый друг, мой друг бесценный", 22 декабря - "Стансы", начало января - "Во глубине сибирских руд". Ряд последовавших за ними стихотворений усиливает ощущение этой непоследовательности: "Арион" (16 июля 1827 года), "Бог помочь вам, друзья мои" (19 октября 1827 года), "Друзьям" ("Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю ." - начало 1828 года).

Н.Я.Эдельман, считая противоречивость позиции поэта досужим вымыслом исследователей и читателей, полагал, что заговор и власть "требовали исторического рассмотрения"2 А.С.Пушкин, по мнению ученого, разрешил эту дилемму следующим образом: "Власть: Пушкин находит сходство первых лет Николая и Петра, когда "мятежи и казни" сочетались с благими делами, "славными днями". < .> Поэт глядит на 1825 - 1826 годы как с близких, так и с дальних, даже "древнеримских дистанций" и стремиться вырваться из плена сегодняшней предвзятости. "Необъятная сила вещей" взяла верх, обнаружив несбыточность, неосновательность декабрьской попытки. В руках власти теперь, однако, огромные возможности для постепенного осуществления тех реформ, о которых мечтали декабристы. Декабристы: они получают у Пушкина полное нравственное признание: у них "дум высокое стремленье"; их "безумие" вызывает симпатии (многие знали о восклицании Рылеева накануне восстания, когда дело представлялось проигранным: "А все-таки надо!"). Пусть даже средства, выбранные декабристами, ошибочны - цели все равно благородны; погибая, они выкрикнули истины, которые нельзя игнорировать, и правительство должно задуматься - иначе не выполнит исторического предназначения . В сознании Пушкина обозначается сложнейшая, диалектическая формула известной исторической необходимости, естественности обеих противоборствующих сил. И если так, то не возможно ли в будущем примирение, основанное на единстве цели - благоденствии России? Если так, то не за горами амнистия, и две могучие силы найдут друг друга"1