«Друг Пушкин, хочешь ли отведать

Дурного масла, яиц гнилых?

Так приходи со мной обедать

Сегодня у своих родных».

Многое, что было воспринято только просыпав­шейся наблюдательностью мальчика, позже, в зрелые годы, вспыхивало в его воспоминаниях, преобразовыва­лось в художественные образы, оценивалось в свете на­копленного в суровых испытаниях большого житейского опыта.

В 1817 году Пушкин вспоминал:

С какою тихою красою

Минуты детства протекли .

(«К Дельвигу»)

И здесь же — элегически: « .были дни мои посвящены покою». Это восхваление детских лет—не более чем отзвук традиционной лирики сентиментализма. Ни в стихах, ни в письмах, ни в воспоминаниях позднейшего времени Пушкин не говорил так о начальных годах своей жизни. Напротив, в программе автобиографии он трижды упоминает о тяжелых переживаниях в эти годы. Перерабатывая стихотворение «К Дельвигу», Пушкин вовсе выбросил идиллические строки о счастливом и покойном детстве. Идиллическим оно не было. «Первые неприятности», «Мои неприятные воспоминания», «Нестерпимое состояние» — настойчиво повторяется в плане описания детства. Каковы причины такого состояния, увидим позже. Пока заметим, что слова о «нестерпимом состоянии» нельзя понимать слишком уж расширительно.

Ранние стихотворные опыты Пушкина не встретили понимания в его семье. Его сосредоточенность в себе вос­принималась окружающими как замкнутость и угрю­мость, а попытки мальчика отстаивать свою свободу и независимость, протестовать против строгостей родителей и воспитателей — как дерзость и самоуверенность. Не видели, что началось пробуждение необыкновенно яркой, своеобразной личности, ее внутренний мир оказался за семью замками для тех, которым он, казалось бы, должен был быть открытым.

В двенадцать лет Пушкин покинул родительский дом. Оставлял он его без сожаления — перед ним открывалась новая жизнь, которая обещала большую самостоятель­ность, большие возможности найти ответы на зревшие в его сознании вопросы и искания.

«Меня везут в Петербург. Езуиты» - кратко отмечал Пушкин автобиографии.

Второй период жизни Пушкина в Москве относится к времени после возвращения его из ссылки, то есть с осени 1826 года до весны 1831 года, когда Пушкин окончательно переехал в Петербург.

28 августа 1826 года начальник Главного штаба Дибович записал резолюцию Николая: «Высочайше повелено Пушкина призвать сюда. Для сопровождения его командировать фельдъегеря. Пушкину позволяется ехать свободно под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта. Пушкину прибыть прямо ко мне».

В ночь на 4 сентября за ним приехали в Михайловское. Арина Родионовна, испуганная за своего питомца, плачет навзрыд. Жандарм торопит. Пушкин спешно посылает в Тригорское садовника Архипа за своими пистолетами, без них ехать не хочет. Рано утром выезжает в Псков. 8 сентября он в Москве, и, в четыре часа дня, в дорожном костюме, усталый, прибывает в Чудов дворец и предстает перед императором.

Не зная о подлинных намерениях царя, Пушкин готов был, как писал в своих письмах друзьям, с ним «условливаться» (будто Николай I был человеком, словам которого можно было верить!). Новый царь, всего лишь две недели тому назад офици­ально коронованный, был только на три года старше Пушкина. Все, кто видел когда-либо Николая, утверждали, что он всегда позировал, выражение его лица могло быть свирепым, торжественным, любезным, сочувственным, но никогда не отражало истинных его чувств и мыслей. На допросах декабристов, стремясь вырвать нужные признания, он соответственно моменту менял маски. В одних случаях грозил сгноить в Крепости, заковать в кандалы, уморить голодом, применял и другие приемы деморализации, подавления воли арестованных. Иногда же он прикидывался другом народа, реформатором, даже плакал, уверяя, что сам готов выполнить программу, за которую боролось тайное общество. При этом он оказался таким искусным актером, что даже столь убежденный декабрист, как Каховский услышав уверения царя, что он хочет быть «отцом отечества», поддался обману и писал ему из крепости: «Добрый государь, я видел слезы сострадания на глазах Ваших». В некоторых случаях Николай действовал «лаской». Так, декабриста Гангеблова он «отечески» журил: «Что вы, батюшка, наделали .» На иных он пытался воздействовать «заботой» о семьях и т. д. Только утонченным лицемерием царя можно объяснить, что некоторые декабристы, находясь в крепости, писали ему письма, в которых всерьез давали советы, какими путями нужно и можно реформировать Россию.

Николай Павлович был высок ростом, строен и смолоду красив. Отличная выправка гвардейского офицера позволяла ему держаться величественно и скрывать страх и неуве­ренность в себе, которые терзали его в первые годы царствования, пока лесть и бесконтрольность не вселили в него столь же неограниченную самоуверен­ность. Он получил весьма посредственное образование и обладал ограниченным кругозором фрунтового командира. Идея неограниченного деспотизма и бо­жественного происхождения власти — жалкая и ар­хаическая идеология крошечных немецких дворов — крепко держалась в голове его матери Марии Федоровны, которая сумела внушить ее младшим сыновьям — Николаю и Михаилу. Помноженная на мощь дворянского бюрократического государства и огромные материальные возможности России, эта идея дала самые мрачные плоды. Николай был убеж­ден в том, что от подвластной ему страны он вправе требовать безоговорочного исполнения любых приказов. Не только любое проявление собственного мнения, вольной мысли, но и простое нарушение симметрии, идеалов казарменной красоты казалось ему невыносимым и оскорбительным. В сентябре 1827 года — через год после свидания с Пушкиным— Николай I встретил в Петербурге на Невском мальчика -гимназиста в расстегнутом мундире. Дело это, стоившее не более чем замечания гувернера, стало предметом расследования как событие государ­ственной важности. По приказу императора военный генерал-губернатор столицы Голенищев-Кутузов (тот самый, который распоряжался казнью декабрис­тов) разыскал «виновного» и доносил: «Неопрятность и безобразный вид его, по личному моему осмотру, происходит от несчастного физического его сложения, у него на груди и на спине горбы, а сюртук так узок, что он застегнуть его не может». Военный генерал-губернатор Петербурга, генерал-адъютант лично осматривал больного мальчика, чтобы убедить­ся, что в его «безобразном виде» не кроется никакой крамолы! И император, прочтя это, не ис­пытал стыда, а начертал резолюцию, предписываю­щую отослать задержанного к министру народного просвещения, последнему же последовал выговор: отчего «одели в платье, которого носить не может».

Этот, сам по себе ничтожный эпизод исключи­тельно ярко рисует Николая I, о котором Бенкен­дорф писал: «Развлечение государя со своими вой­сками, по собственному его сознанию, — единственное и истинное для него наслаждение».

Однако мы не поймем отношений Пушкина с Ни­колаем Павловичем, если будем смотреть на послед­него, забывая, что в 1826 году многие отрицатель­ные черты его характера еще были скрыты, и закрывая глаза на ряд привлекательных черт нового царя. Александр I был лукав и лицемерен, словам его не верили даже в близком кругу. Николай I, сознательно подчеркивая выгодный для себя конт­раст, разыгрывал прямодушного солдата, рыцаря своего слова, джентльмена. Он демонстративно устранил Аракчеева, вызвав вздох облегчения всей России. Административному бессилию последнего десятилетия царствования Александра он противо­поставил бурную и энергичную деятельность. В разговоре с Пушкиным Николай, несомненно, принял маску реформатора. Начав царствование в обстановке мятежа, Ни­колай понимал необходимость реформ. Мысли о крестьянской реформе весьма серьезно его занимали, к ним он возвращался и в дальнейшем.