“Жизнь держалась на невидимой тонюсенькой ниточке .”

Фронтовые дневники Александра Довженко проясняют смысл событий, происходящих на наших глазах

Наш обозреватель Андрей Русаков перевел с украинского языка фронтовые дневники кинорежиссера Александра Довженко. Эти дневники вышли недавно в Киеве отдельным изданием, а в России печатались лишь небольшие фрагменты (в “Литературной газете” и в журнале “Искусство кино”). Андрей дал мне тонкую стопку машинописных страниц: “Может, тебе будет интересно .”

Крупные заголовки: “1942”, “1943” . Я читал в метро, в электричке, потом читал дома под тревожное бормотание вечерних новостей. Там, за экраном, утробно гудела воздушная тревога над большим ночным городом, таким летним, что, кажется, если бы не завывание сирены, то я услышал бы стрекотание цикад. Потом показывали беззвучные взрывы, огонь во все небо, беззвучный плач беженок, беззвучно открывающего рот Милошевича, такого же беззвучного Клинтона, а еще – дорогу с разбросанными по ней убитыми людьми, и кто-то живой ходил там, по страшной дороге, и кого-то искал. Он, наверное, вскрикивал или плакал, но был слышен только ровный, как из автоответчика, голос комментатора: “Балканы . Гуманитарная катастрофа . Не хватает крылатых ракет . Мирные предложения .”

Я вернулся к Довженко, к тому месту, где остановился: “Человеческая душа – чаша для горя. Когда чаша полна, сколько ни лей уже, больше не вместится . Идут эшелоны – беженцы, раненые . Умру от горя, чтобы не видеть .”

В строчках из дневника, написанного почти шестьдесят лет назад, я увидел что-то самое главное, чего мне сейчас так не хватает. Не хватает прежде всего в себе самом. Наверное, это главное называется состраданием.

Взял с полки четвертый том Даля и увидел, как много слов с тем же корнем мы совсем забыли: “Сострадный – сочувственный, связанный с кем-то общим чувством”, “сострадалец, сострадалица – участник в печали”, “сострадательный – состраждущий чувством” .

На наших глазах политологи взвешивают на своих научных весах вину сербов и вину албанцев и говорят нам: вот видите, эта чаша полнее, а тут еще место есть. Политики говорят про одних несчастных: это наши братья, а про других, что они совсем не братья, поэтому их надо жалеть, но гораздо меньше, чем братьев. Какие-то темные люди заманивают “добровольцев”, причем кое-где даже выбор есть – можете за этих повоевать, а можете и за других. Бессовестность и ненависть так набухают и растекаются по миру, что незаметно все мы начинаем вязнуть в этой трясине.

Из дневника Довженко мне вдруг стало ясно, что война – это меньше всего следствие геополитики, а более всего это результат человеческого нечувствия. Война обнажает зияющий недостаток любви в этом мире.

Второго апреля 1942 года Довженко записал диалог фронтового фотографа и воронежского старика крестьянина:

“– Что вы пишете, что фотографируете? – Увековечиваем все ваши страдания . – Может, не нужно? – Как это? – Нужно жить чем-то добрым. Вы нам про доброе напишите и научите нас доброму и красивому. Хочется радости хоть капельку. – Это лакировка. – Не знаем. Пожалейте нас”.

Этот фрагмент из дневника давно минувшей войны, мне кажется, лучше всего объясняет, почему мы сейчас не печатаем в каждом номере сводок с балканской войны, почему не публикуем, как другие газеты, страшных кадров. Мы не прячемся от происходящего, мы просто пытаемся вместе с вами жить чем-то добрым. И дневники Довженко мы начинаем печатать сегодня на первой полосе не потому, что эти дневники о войне, а потому, что они – о сострадании, о любви, о невидимой тоненькой ниточке, на которой держится жизнь.

Дмитрий ШЕВАРОВ

ВЕСНА – ЛЕТО 1942-го 6 марта Ворошиловград

Когда я вспоминаю отступление, я вижу долгие-долгие дороги, бесчисленные села, и околицы, и сплошь женский невыносимый плач . Ой, деточки наши, куда ж вас гонят? Занесет ли ворон ваши кости до дому? Увидите ль, найдете ли могилы наши, или втопчут нас в землю немцы, что и следа не будет на земле?

Отбивали мы у немцев наши села. Полусожженные, полуразрушенные, опозоренные. Вылезали нам навстречу наши люди. Вылезали те, кого немцы не успели или не смогли забрать с собой. Люди не радовались своему освобождению. Им нечем было радоваться. Не было силы. Они смотрели на нас бледные, измученные, и на человеческом лбу лежало клеймо чего-то такого, что нельзя высказать никакими словами .

15 марта Ворошиловград, вагон

Как гнали коров на восток. Как умирали драгоценные коровы и как плакали и голосили над ними бабы, вспоминая, как пестовали их.

Он прилетает. Ему нужно бомбардировать свое село, в нем немецкие части.

Гитлеровцы прикрываются нашими людьми. Люди кричат в небо: “Стреляйте, не жалейте нас, не жалейте”.

Записать рассуждение N про культуру, про тоненькую пленочку, что станет еще тоньше после гибели многих людей.

– Ну и что же. Погибнет каких-то 50000, и то второстепенных. Миллионы вон гибнут, и ничего. – Так эти миллионы, с чего они складываются, – с тысяч, сотен, десятков. – А .

И в этом новом “а” послышалось мне что-то такое холодное, жестокое и бездушное, чего я никогда не забуду.

2 апреля

У меня был дед, похожий на Бога. И когда я молился Богу, я видел будто бы портрет деда, а сам дед лежал на печи и кашлял.

Он был высокий с серыми глазами и тонким орлиным носом. У него был высокий лоб и спадающие волной волосы, а борода белая. Он был добрый и гордый. Он безумно любил хорошую беседу и доброе слово. Мама почитала его за чернокнижника и прятала его Псалтырь. Потом она сжигала его по листочку в печи.

Он был добрый дух луга и рыбы. Он собирал грибы и ягоды лучше нас и разговаривал с конями.

Народ не хочет чтива про войну описательно-бытового . Народ нужно возвеличить, и успокоить, и воспитывать в добре, ибо зла выпало на долю одного поколения столько, что хватило б на десять колен. Чтобы упражнения в жестокости, в зле и горе не ожесточили его душу, не притупили ее, чтобы радость победы не приспала его чуткость, не укачала ее в самовлюбленности молодцов от пера, и стола, и кабинета, и чтобы не забыл он своих ошибок, и не утратил оптимизма, и не впал в оптимизма самовлюбленных провинциалов и застольных говорунов.

Написать новеллу или эпизод . про судьбу и характер народа, что столетиями утрачивал интеллектуальную верхушку, кидавшую его по разным причинам, оставляя народ темным и неразумным. Про отсутствие верности, про легкую ассимиляцию и безотцовщину. Про безразличие к своей старине и истории. Вспомнить только наши древние памятники, в каком они упадке.

Такую-то неприглядную картину нужно нарисовать, точную и честную, и подать власти, чтобы после войны начать по-новому подходить к своему культурному хозяйству . Неуважение к старине, к истории народа есть знак никчемности правителей, вредности их и враждебности интересам народа. Все равно, сознательно это или нет, ибо не хлебом, не сахаром и не углем единым будет жить человек в социализме.