Лауреат нобелевской премии этолог К. Лоренц говорил: “Радикальный отказ от отцовской культуры – даже, если он полностью оправдан – может повлечь за собой гибельные последствия”[145]. Но, кроме того, отказ от национальных традиций, проверенных в течение веков народной мудростью вообще никак не может быть оправдан. В связи с тем, что принцип преемственности по своему содержанию может являться одним из наиболее уязвимых для критики с точки зрения универсализации и глобализации, то необходимо предложить относительно развернутую систему аргументации этого принципа, основанную во многом на выводах академика Панарина А. (следующие несколько страниц этому посвящены, поэтому при необходимости можно перейти сразу к началу следующей главы).

Почему так важно, чтобы принцип преемственности нашел отражение в ранней профилактике преступности несовершеннолетних, и вообще в воспитании в целом? Дело в том, что одной из ключевых характеристик личности является осознание своей собственной идентичности, которое тесно связано с отношением индивида к истории общества, в котором он живет.

Смысл же истории заключается в том, чтобы сохранить идентичность определенной совокупности индивидов - народа. Если теория прогресса, как пишет академик Панарин А.,[146] ищет успешной истории, то теория понимания – истории преемственной. Культурологический критерий, который более близок понимающей теории, ставит акцент не на внешних результатах, а на внутренней целостности: там, где последняя утрачивается, история становится “чужой”, внешней и лишенной смысла.

Антигуманитарный дух материализма, утилитаризма и позитивизма связывает свои ожидания с развитием экономики и производительных сил. Смысл истории Панарин видит в устранении преград для развития этих сил, в обеспечении ускорения. Но гуманитарно понятая история видится как разнообразие и диалог мировых культур, а ее смысл – в сохранении и поддержке разнообразия. Чем устойчивее культуры и прочнее их идентичность, тем явственнее присутствие субъективной стороны в истории, тем больше в ней внутреннего смысла и преемственности.

Если раньше история выступала просто как безыскусная и спонтанная жизнь, в наши дни – все больше как проект. Просвещение, модернизация насаждают в чем-то юношеский взгляд, где присутствуют недооценка опыта прежних поколений и представления о неограниченных возможностях ныне живущих, на чью долю, якобы, приходятся главные события, приближающие заветное “светлое” будущее (либеральное, коммунистическое). Прежде народ отождествлял себя со своей историей, проецируя на нее свои представления о добре и зле, о достойном и недостойном, понимая ее как процесс преодоления сил зла и порока. Его идентичность была связана с процедурами отличения и противопоставления своей истории от истории других народов. Антитеза находилась вовне, что и позволяло сохранять целостность исторического самопознания. При этом историчность, как пишет Панарин А.,[147] не носила всеохватывающего характера: центральное ядро бытия воспринималась как неизменное. В этих двух пунктах произошли катастрофические изменения. Во-первых, новые идеологии выдвигают антитезу не по отношению к истории других народов, а по отношению к истории собственной: оказывается, собственный народ до сих пор жил “неправильно” (“совки”, “манкурты”, “шариковы” и “швондеры”; “гомо советикус”, - Александр Зиновьев; “Целый день сидела на собраньи. То голосовала, то лгала”, –Ольга Бергггольц; “Потому у нас и нет совести, что нечего делить”, –Святослав Федоров; “место русских у параши”, - В. Новодворская и так далее).

В криминологическом отношении это изменение отношения к истории играет очень негативную роль. Так как в сознании ребенка авторитет закона тесно связан с авторитетом взрослых, которые этот закон установили. Если же авторитет взрослых снижается (на криминологическое значение конфликта “отцов” и “детей” указывает Сибиряков С.Л.[148]), то это одновременно отражается на более негативном отношении к закону. Взрослые, демонстрируя негативное отношение к собственной истории, теряют авторитет у подростков, и тем самым, утрачивают право на роль наставников. И действительно, когда несколько поколений неизвестно за что положило свою жизнь, для подростков это свидетельствует не в пользу их интеллекта. И если тиражирующиеся в 90-е годы негативные представления о России как о “стране дураков” могли быть правильно восприняты взрослыми, у которых, как пишут Медведева И.Я. и Шишова Т.Л., [149] мог формироваться сложный комплекс, состоящий не только из самоунижения, но и самовозвеличивания (ибо Иван-дурак по канонам русской мифологии и есть самый умный), то для ребенка, не успевавшего освоить этот архетипический русский образ во всей его полноте, слово "дурак" звучало вполне однозначно: быть дураком стыдно.

Во-вторых, новые идеологии отрицают наличие культурного ядра истории, неподвластного времени или преобразовательным технологиям: меняться, утверждают они, должно все. Современный прогресс стал катастрофичным, потому что разучился различать области, в которые технологически можно вмешиваться, и те, которые надлежит предоставить традиции, здравому смыслу и стихийному ходу. Необходима, как пишет Панарин А.,[150] презумпция доверия к традиции, народному опыту и самой жизни, то есть то, о чем говорила в начале XIX в. историческая школа права, появление которой было, в частности, вызвано монополистически господствующими идеальными и универсальными концепциями учений “отцов” школы естественного права.

Ничто в такой степени не разрушает человека и не вызывает общественные анемии, как насильственное вторжение в его систему ценностей, в его повседневный жизненный мир. “Нужно защищать малый мир. Испытания большого мира может вынести лишь личность, заботливо выпестованная в мире малом, элементы которого отличаются величайшим постоянством и сопричастностью к человеку”, - считает Панарин А[151].

Существенно, что удару сегодня подвергается, прежде всего, та высокая культура, существование которой оказывается несовместимым с содер­жанием новой культуры. Ценности спасения, добра, добродетели, исти­ны, преданности, солидарности всех людей или хотя бы “своих” ока­зываются ненужными и вредными с точки зрения преуспеяния. Их удел — стать музейным достоянием, собранием классических текстов, предметом культивирования на презентациях и юбилеях.

Односторонность западной цивилизационной теории, как очень правильно замечает Панарин[152], состоит в том, что она акцентирует внимание исключительно на информационной стороне социального творчества, забывая о том, что требует заботы и внимания другая, энергетийная его сторона. “Вспрыскиваемая” в результате модернизации информация является просто недостаточной: ведь чтобы новую информацию перевести в дело, мобилизовать ее для решения насущных проблем, необходим и соответствующий уровень мотивации.

В мире же сейчас возникло “информационное перепроизводство”. Проблема заключается не в том, что информации слишком много, а в том, что рост объемов последней опережает способность общества обеспечить ее эффективное практическое использование.