Наиболее известной и роковой акцией было провозглашение 22 сентября 1955 г. «доктрины Хальштейна», согласно которой установление какой-либо страной дипломатических отношений с «режимом зоны» отныне рассматривалось как враждебный акт по отношению к ФРГ. Позднее, на совещании послов ФРГ за рубежом в декабре 1955 года, было конкретизировано, что с любым государством, которое признает ГДР, будут разорваны дипломатические отношения. Это было сделано в отношении Югославии (1957 г.), Кубы (1963 г.) и Занзибара (1964 г.). Последний случай особенно охотно упоминается как доказательство «успеха» доктрины: вскоре Занзибар объединился с Танганьикой, и новое государство, Танзания, отступило – оно отказалось от признания ГДР.

Для решения германского вопроса, однако, гораздо большее значение имели отношения не с африканскими странами, а с восточными соседями Германии, но здесь «доктрина Хальштейна» оказалась явно контрпродуктивной даже в краткосрочном плане. Все эти государства уже давно имели дипломатические отношения с ГДР, а потому как бы не существовали для ФРГ. В результате были упущены, пожалуй, наиболее существенные возможности достижения прорыва в германском урегулировании. По свидетельству известного публициста ФРГ Г.-Я. Штеле, который в 1957–1962 годах был корреспондентом «Франкфуртер альгемайне» в Польше и совмещал свои официальные функции с функциями неофициального посредника между Бонном и Варшавой, вначале польская сторона была готова установить дипломатические отношения с ФРГ, даже не требуя признания границы по Одеру – Нейсе, но западногерманская сторона реагировала в том духе, что такой акт «еще не актуален», «еще не созрел» и т.д. Даже когда польский министр иностранных дел А. Рапацкий в одном из своих выступлений фактически принял один из основных постулатов официального Бонна – о том, что воссоединение Германии является «условием полной нормализации отношений в Европе», – это не нашло никакого отклика со стороны правительства Аденауэра. Общий вывод Г.-Я. Штеле: негибкая позиция бундесканцлера и министра иностранных дел Брентано буквально вынудила польских лидеров вновь взять «московский курс», от которого они в принципе хотели отойти. Возможно, данный автор чрезмерно преувеличивает степень такого желания (и возможностей) поляков, равно как и степень их разногласий с советским руководством, но ясно, что догматизм Бонна не мог не стимулировать консерватизма другой стороны. Не менее значительную (и в принципе идентичную) роль играло упорное нежелание Аденауэра отказаться от требования восстановления Германии «в границах 1937 года», в результате чего против него в конце концов был вынужден выступить даже глава польского духовенства кардинал Вышинский, долгое время воздерживавшийся от полемики с «единоверцем».

1.4 «Атомная проблема» между Москвой и Бонном

Сильнее всего «работала» на усиление недоверия и напряженности и тем самым на полный паралич в германском вопросе военная политика правительства Аденауэра. На первый взгляд она должна была вызывать недовольство скорее Запада, а никак не Востока. Бундесвер развивался, но далеко отставал от натовского «графика» и от первоначальных обещаний, которые западногерманские участники переговоров давали во время обсуждения проекта ЕОС и Парижских соглашений. Тогда расчетная численность бундесвера определялась в 500 тыс. человек, однако новый министр обороны ФРГ Ф.-Й. Штраус в одностороннем порядке снизил эту цифру до 325 тыс., а срок действительной службы – с 18 до 12 месяцев. Налицо была своеобразная «забастовка» Бонна. Опять речь шла о формулировании условий «бартера»: если НАТО хочет иметь столько немецких солдат, сколько было предусмотрено, то пусть она даст им… атомное оружие.

Очень сомнительно, чтобы кто-нибудь из серьезных политиков или даже военных в ФРГ всерьез думал о том, чтобы использовать это оружие в войне против СССР или как средство шантажа с целью вернуть «восточные земли» (сам Аденауэр, правда, не публично, признавался, что такие цели нереальны). Скорее действительным мотивом был тот, что обладание атомным оружием сломает систему «двойного сдерживания», а выдвижение соответствующего требования перед союзниками окончательно сломает оппозицию. Дело в том, что социал-демократы, протестуя против оснащения бундесвера таким оружием, в то же время не протестовали против размещения американских ядерных средств на территории ФРГ. Они то ли не желали портить отношения с США, то ли полагали, что их принципиальная оппозиция НАТО делает этот частный протест излишним. Как бы то ни было, опять оказывалось, что в практическом плане правительство проявляло себя как сторона, более озабоченная «равноправием», чем витавшие в облаках оппозиционеры. В таком контексте «атомная проблема» больше относилась к внутринатовской и внутриполитической (для ФРГ) сферам, чем к области отношений Восток – Запад.

Но советским руководителям эта проблема могла представляться и не в столь безобидном свете. Вспомним: еще при Сталине СССР отдавал предпочтение немецкой национальной армии перед интегрированной «европейской армией» не только из-за романтических воспоминаний о рапалльском сотрудничестве с рейхсвером, но и по более земной причине. В атомный век германская армия без атомного оружия не была реальной угрозой для СССР, так же как и НАТО не была угрозой для него без немецкого компонента. Только их соединение создавало такую угрозу. Парижские соглашения, согласно которым ФРГ лишалась доступа к ядерному, химическому и бактериологическому оружию, с точки зрения интересов советской безопасности были более приемлемыми, чем схема ЕОС. Однако теперь требование Бонна практически означало возвращение именно к этой старой схеме: ФРГ получала бы доступ к «ядерной кнопке», правда, не как суверенное государство, а как член натовской структуры, но особой разницы, во всяком случае, с точки зрения тогдашних лидеров СССР, не было.

Первое заявление Аденауэра о том, что бундесвер «не может отказаться от атомного оружия», последовало 3 апреля 1957 г., и с тех пор «атомная проблема» стала главной в нотной переписке между Москвой и Бонном (в течение апреля – июня 1957 г. советской стороной были направлены одна за другой три ноты по этому вопросу, он фигурировал в качестве основного и в ряде других документов двусторонних отношений того времени). К сожалению, содержание советских нот и заявлений носило несколько односторонний характер «разоблачений» и «предупреждений». Позитивное предложение о взаимном отказе обоих германских государств от атомного оружия, выдвинутое ГДР 30 апреля 1957 г. и поддержанное СССР, не оказало должного влияния на общественное мнение в ФРГ. Предложение, в общем, соответствовало точке зрения оппозиции (СДПГ), но давало лишние аргументы пропаганде против нее как «союзницы СЕПГ». Аргументы советских нот насчет того, что атомное вооружение бундесвера еще больше ухудшит перспективы воссоединения, тоже не очень действовали. Во-первых, ухудшать уже было некуда; во-вторых, западные немцы хорошо помнили: Москва грозила всяческими карами, если ФРГ войдет в НАТО, а вошла – и ничего не случилось, наоборот, пригласили Аденауэра для переговоров. Так, может, если ФРГ войдет в «атомный клуб», Москва окажется еще сговорчивее?