2. Политика Евросоюза по отношению к Белоруссии

Насколько неочевидными «снаружи» являются природа и логика белорусского режима, определяющие его внутри- и внешнеполитические приоритеты, настолько же неопределенными и противоречивыми выглядят и приоритеты и задачи Запада в отношениях с Белоруссией. Так, например, в принципе не приходится говорить о некоей цельности и последовательности политики ЕС в отношении белорусского режима. Отношения Белоруссии и Европы по большому счету не претерпели значительных изменений с момента первого своего обострения в 1996—1997 гг., когда ЕС оказался вынужден реагировать на разгон президентом демократически избранного парламента 1995 г. и замену его двухпалатным, вполне подконтрольным и частично назначаемым Национальным собранием[7]. Реакция Европы была явно запоздалой и носила в целом символический характер, поскольку в ноябре 1996 г., когда референдумом в Белоруссии была отменена конституция 1994 г. и введена новая, речь шла скорее уже не о свершении авторитарного переворота, а об узако-нивании и институализации реально складывавшихся в течение предыдущих двух лет властных практик. Дальнейшие демарши объединенной Европы, включая и такие громкие, как введенный в 2002 г. запрет на выдачу въездных виз белорусским чиновникам рангом от министра и выше, тоже окончились не более чем символическим результатом.

Неэффективность и половинчатость политики ЕС в отношении Белоруссии, разумеется, в некоторой степени объясняется спецификой режима Лукашенко. Однако не менее важной представляется и несомненно ограниченная на сегодня способность ЕС как политического субъекта формулировать свои интересы, ставить цели и последовательно их достигать. Так, Европа еще вовсе не прошла через идентификационный кризис, связанный с переходом в объединенное состояние — при несомненности идентичностей национальных идентичность общеевропейская в значительной степени является понятием умозрительным. Более того, процесс ее осознания, если исходить из советского опыта, будет идти еще на протяжении жизни не менее чем двух поколений, приведя в итоге к формированию у вновь возникшей общности нового мировосприятия и соответствующей ему системы ценностей. На основе последней только и возможно построение устойчивого цикла публичной политики, то есть демократического процесса осознания интересов, постановки целей и, соответственно, выбора способов их достижения. До этого же, в переходный период, определение интересов, целей, задач возможно только на довольно эклектичной основе «старых» национальных идентичностей и зачатков новой. Естественно, следствием этого будет резкое падение эффективности всех стадий процесса формирования политики и возможность выработки в лучшем случае тактики, но уж никак не стратегии.

Ситуацию намного осложняет еще и тот факт, что прежняя система ценностей, ранее позволявшая Европе идентифицировать себя вместе с США как Запад, динамично деградирует до состояния мифа. Демократические ценности Запада, увы, в значительнейшей своей части существовали как антитеза ценностям социалистическим, для эпохи биполярного противостояния являясь вполне адекватной основой для осознания интересов и принятия решений. Однако самодостаточными они не были никогда. Сменилась эпоха, исчез образ авторитарного советского противника. Перед Европой возникла исторически новая задача идентифицировать себя как нечто самостоятельное по отношению к союзным и демократическим же США, что стало особенно актуально с введением евро. В результате довольно быстро выявилась неприменимость демократических ценностей как самостоятельной основы для практической политики: ценности, которые с равной вероятностью могут мотивировать взаимоотрицающие практики, как, например, в Косово, когда права одного народа были защищены за счет прав другого, такой основой служить уже не могут. Результатом Косова для разъединенной объединением Европы стало состояние заметной дезориентации, когда старые ценностные основания политики перестали работать, но отказ от них принципиально невозможен, поскольку альтернатива еще даже не начала складываться. Собственно, этот фактор и обусловил ярко выраженную «символичность» действий Европы на белорусском направлении, когда демарши совершались только потому, что не реагировать Европа не могла; задача же выработки и реального достижения каких-либо целей изначально не ставилась.

Собственно, этими противоречивыми основаниями и определяется политика Европы в отношении Белоруссии. Дело в том, что на уровне экономических практик Европу в Белоруссии как раз все устраивает: для Европы, в первую очередь для Германии, Белоруссия очень важна прежде всего как страна транзита, через которую проходят главные экспортно-импортные потоки между ЕС и Россией — а проблем с транзитом пока не возникало. Участие же в приватизации белорусской экономики, вопреки распространенному мнению, вовсе не является приоритетом: предприятий верхнего цикла производства и в самой Европе хватает, а инвестиции в белорусскую экономику для обновления основных фондов и доведения производства до уровня мировых стандартов потребуются значительно большие, нежели Европа была бы готова вложить даже и в более благоприятных условиях. Так, на момент 1990 г. полноценной модернизации белорусской промышленности, по подсчетам МВЭС, необходимо было свыше 100 млрд. долларов. Для сравнения: за все годы реформ в политически гораздо более значимую Польшу было вложено около 70 млрд. долларов[8].

Строительство же в Белоруссии некоей альтернативной экономической структуры, потенциально столь же выгодное, сколь и политически необходимое, для сегодняшней Европы вряд ли возможно. Выгодным такое строительство является из-за избытка квалифицированной и дешевой рабочей силы, который в ближайшие годы будет только нарастать, необходимым же — из-за того, что высвобождающийся «избыток» скоро будет представлять собой абсолютное большинство трудоспособного населения: при том, что инвестиции в основные фонды в последний раз осуществлялись в 1988 г., степень их износа давно носит критический характер, а в отношении 41% предприятий уже и перешла «точку невозвращения». Назревающее высвобождение такого количества трудоспособного населения, безусловно, дестабилизирует режим, но одновременно породит и такие масштабные миграционные потоки, к которым Европа в принципе не готова.

Очевидно, что нынешний белорусский режим является главной причиной невозможности прямого инвестирования в Белоруссию, однако вовсе не единственной: совершенно бесспорно, что даже назревшая таким образом «изнутри» смена режима совсем не означает одномоментного и радикального улучшения инвестиционного климата, поскольку инвестиции, кроме рыночной целесообразности, требуют еще и устойчивого страхового климата. Последний же в сегодняшней Белоруссии отсутствует в принципе, при том что формирование его требует, как правило, годы. Отсутствие притока инвестиций на фоне такого количества незадействованного в экономике трудоспособного населения с большой вероятностью будет означать невозможность и постлукашенковской стабилизации: ни один гипотетический режим не сможет взять ситуацию под контроль, разве что еще более авторитарный, нежели сегодняшний. В этом плане европейские инвестиции в создание сектора экономики, альтернативного государственному, кроме всего прочего, явным образом являлись бы и инвестициями в завтрашнюю белорусскую и европейскую стабильность.