В дальнейшем, как это часто бывает в развитии политическо­го конфликта, в него вовлекались все новые и новые ресурсы, приобретавшие видимость самостоятельных факторов. Речь идет прежде всего о кризисе в российской армии, формировании и использовании рынка оружия, о контроле за сырьевыми ресурса­ми, транспортными магистралями и воздушными путями, об эле­ментарной жажде отмщения уже не за прошлое, в за конкретные действия, совершенные в ходе боевых операций с обеих сторон. Эта жажда отмщения стала действовать как самостоятельный фактор с первых же дней боевых действий как с той, так и с другой стороны Она способствовала воспроизводству конфликта во все более широких масштабах. Особое значение здесь имела не только “норма жертв”, ежедневно приносимых на алтарь воен­ного противостояния, но и свидетельство о варварстве, зафикси­рованное монументально — город Грозный как культурный и индустриальный центр оказался разрушенным. Его центральная часть была превращена в сплошные развалины уже в ходе боев к середине 1995 г. Степень разрушения города вполне сопоставима с тем, что осталось от Варшавы или Ленинграда после окончания второй мировой войны.

В отличие от осетино-ингушского конфликта чеченский кри­зис не может быть охарактеризован как конфликт этнонацио-нальный. Если быть более точным, то надо сказать, что здесь стал­киваются две экстремистские силы, представляющие в том и дру­гом случае наиболее радикальные (в смысле готовности к наси­лию) слои “государственников”, с одной стороны, России и рос­сийской армии, а с другой — чеченских сепаратистов. Стремление продолжать войну “до победного конца” — таков интерес, объединявший, как это ни парадоксально звучит в нынешней си­туации, ту и другую группировки. Именно данное обстоятельство составляет наиболее существенную характеристику чеченского кризиса: как с той, так и с другой стороны он не является отра­жением реальных интересов всего общества, от имени которого действуют радикалы. Сепаратистская идеология в Чечне, равно как и жестко государственническая точка зрения, отстаиваемая некоторой частью российского генералитета, правительственных кругов и интеллектуальных сил, представляют собой лишь “моби­лизационные концепции”, позволяющие каждой стороне “сохра­нять лицо” и добиваться поддержки определенной части населе­ния. С этой точки зрения, очевидно, правы те аналитики че­ченского кризиса, которые возлагают ответственность за развя­зывание этого конфликта на “партию войны”. Идентифика­ция этой партии, равно как и выявление ее структуры и инфра­структуры, — дело криминологического исследования, а не тео­ретического анализа, поэтому мы не будем больше касаться дан­ного вопроса.

Другое отличие чеченского конфликта от осетино-ингушского состоит в том, что он в более явной форме был инициирован “сверху”. Это не территориальный конфликт, в котором задева­ются интересы конкретной части населения, проживавшей на определенной территории или клочке земли. Это прежде всего конфликт, инициированный во властных структурах на основе личностных и групповых амбиций, рационализируемых с помо­щью соответствующих “идейно-патриотических лозунгов”.

Общее же с осетино-ингушским конфликтом состоит в том, что и этот как бы региональный конфликт есть проекция обще­российских процессов и интересов на развитие региона. Даже если рассмотреть способ его инициирования, то легко можно за­метить, что невозможность урегулирования отношений между Чечней и Россией была задана не объективными обстоятельства­ми, а невозможностью встречи между Президентом России Б. Ель­циным и Д. Дудаевым. Эта точка зрения представлена в обстоя­тельном докладе, подготовленном группой аналитиков во главе с В. Тишковым. Его авторы с достаточной убедительностью показы­вают, что главным моментом, определившим выбор между перего­ворами и силовыми методами, превратившимися в чеченскую вой­ну, был “личностный фактор”. Объективной необходимости, а тем более неизбежности разрешения кризиса с помощью армии и иных силовых структур не было. “Роль курка” — пускового ме­ханизма в эскалации конфликта сыграли прежде всего личные амбиции, действовавшие с обеих сторон. Еще весной 1994 г. пла­нировалось мирное урегулирование чеченского кризиса. До этого времени федеральные власти не обращали особого внимания на процессы, происходившие в криминогенном регионе, так как го­ловная боль по поводу отношений с Татарстаном была сильнее, а интеллектуальных сил, способных действовать сразу на несколь­ких направлениях региональных конфликтов, просто не было. Вско­ре после того, как был заключен договор с Татарстаном (15 февра­ля 1995 г.) и предприняты первые шаги к организации переговор­ного процесса с Чечней, механизм политического урегулирования стал давать одну осечку за другой.

Еще одна особенность чеченского кризиса состоит в том, что в нем в гораздо большей степени, чем в осетино-ингушском кон­фликте, проявились символические аспекты такого рода столк­новений. “Государственный суверенитет”, “государственное рав­ноправие с Россией”, “организация государственной границы”, введение своей системы гражданства и паспортизации, принятие собственной Конституции и специфического законодательства, основанного на шариате, — все эти цели имеют прежде всего символический характер. Они направлены на то, чтобы повысить статус политических деятелей регионального масштаба, прирав­нять его к статусу политиков и администраторов современных крупных государств. Правящая элита “потенциальной нации” стре­мится стать реальным участником мировой политики и получить определенные права в мировом сообществе, опираясь на всю со­вокупность символов, использование которых означает в языке современной политики самостоятельность государства.

Вся эта утвердившаяся уже в практике общения мировых со­обществ символика представляет собой символический ряд пер­вого порядка, который и составляет содержание интересов сепа­ратистской верхушки чеченского общества. Затем такая общая символика суверенитета облекается символами второго поряд­ка, которые у чеченцев имеют, в частности, вид особого герба с изображением лежащего волка в обрамлении созвездия из де­вяти звезд, каждая из которых символизирует один из главных чеченских тейпов. Эта символика фиксируется также в виде зеле­ного знамени с узнаваемой исламской идентификацией; в виде исполнения особого коллективного обряда — зихра, обозначаю­щего принадлежность к вайнахскому сообществу, и т.д. Эта сим­волика второго порядка должна обозначить “особость” чеченско­го сообщества среди других сообществ, народов и государств. Суть идеи государственной независимости и состоит в том, что она должна в первую очередь обеспечить сохранность символов второго порядка. Промежуточным звеном между символами пер­вого и второго порядка явилась попытка выработать идеологию “антирусизма”, которую предпринял Д. Дудаев в период его пре­зидентства.

Важно заметить, что степень приверженности этой символике стала в ходе данного конфликта не только критерием, но и средст­вом социальной дифференциации, прежде всего основанием для продвижения в иерархии политической власти, которая может подкрепляться весьма существенными имущественными привиле­гиями. Действительно борьба за самостоятельность Чеченской рес­публики открыла небывалые возможности личного обогащения для тех, кто контролировал потоки вооружений и пути распростране­ния наркотиков, кто активно участвовал в криминализации дан­ного региона, которая стала лишь наиболее характерным проявле­нием общероссийского политического и экономического кризиса. Однако материальные интересы действовали здесь не в обнажен­ном виде, а облекались и облекаются в символические одежды сепаратистской идеологии.