И наконец, последняя фаза: «Они, вероятно, боятся, что я откажу им. Бедняги» – еще более отрывающиеся от диалога и еще более усиливающие ее обобщенно морализаторское, лишенное личной, эмоциональной окраски звучавшие. В этой своей части речь Шен Де – это первая репетиция той роли «Доброго человека из Сычуани» (или «Ангела предместья», как назовут ее потом), которую возложили на нее боги.

Ваш единодушный приказ .

Как молния, рассек меня на две половины

говорит Шен Де богам в последней сцене драмы. Это «рассечение начинается именно с самого начала, до появления Ашой Да и даже до ироцитированного диалога в лавке. Оно начинается с Пролога, со встречи с богами. Именно здесь, в завязке драмы, происходит наложение на Шеи Де первой маски, маски Доброго человека.

Найдя только у одной Шен Де приют и ночлег, боги на следующий день прощаются с нею:

Первая роль – роль Доброго человека – определена и принята. Принята добровольно и радостно, потому что Шен Де всегда хотелось быть доброй, всегда хотелось жить по заповедям, и она готова забыть, что кроме этих желаний в ней живут и другие чувства, другие потребности. Именно потому первая маска – маска Доброго человека – оказывается столь плотной, трудноотделимой от подлинной Шен Де. Уже в нервом диалоге с богами все, что произносит настоящая Шен Де – ее рассказ о своей порочной жизни, о своих сомнениях, об испуге перед предлагаемой ролью, – как бы отодвинуто, заслонено словами о том, какой она хотела бы себя видеть и какой бы хотели ее видеть ее «мудрейшие» собеседники. Настоящая Шен Де отступает на задний план перед будущей Шен Де – «ангелом предместья»: «конечно, я охотно соблюла бы заповеди – почитание старших и воздержание от лжи . я не хотела бы также никого использовать и обижать беззащитного

Только эти высказывания доброй Шен Де вовлечены в диалог: на них отвечают «мудрейшие», а утвердительные речи настоящей Шен Де не получают ответа, как бы не участвуют в диалоге.

Шен Де говорит, что она не добрая, а боги умиляются сомнениями доброго человека; Шен Де говорит, что не знает, как прожить, а боги советуют ей оставаться доброй . То же самое происходит, когда боги говорят с водонос Ваном, единственным человеком, который знал об их появлении и ждал его. Они тоже ведут как бы частичный диалог: каждый говорящий учитывает лишь часть слов, сказанных собеседником, потому что миссия богов понимается Ваном совсем не так, как понимают ее сами боги. Боги хотят, чтобы посещение Сычуани помогло им сохранить существующее положение вещей и с помощью покорных добрых людей утвердить себя. Ван ждет от богов помощи себе и хочет, чтобы посещение богов помогло добрым людям как-то изменить и улучшить свое положение.

Проникнутое острой, хотя и не вдруг осознанной самими персонажами, конфликтностью соотношение «божественного» и человеческого, человека под маской и человека подлинного, человека, говорящего «по роли», и человека, выражающего самого себя, и составляет завязку пьесы. Вместе с. тем оно является как бы толчком к тем своеобразнейшим процессам «разъединения» и «синтезирования» речей, из которых рождаются их новые, преисполненные большой содержательной значимости формы.

В «Добром человеке из Сычуани» стихотворный (песенный) текст введен в драму очень по-разному. Стихотворные обращения к публике, почти не связанные с диалогом, прерывающие его, свойственны прежде всего речам Шен Де в роли Доброго человека. Недаром эта форма особенно характерна для первого акта драмы, в котором речи Доброго человека ещё почти не осложнены элементами речи его двойников.

Во втором действии впервые появляется злой Шой Да, т. е. происходит наложение на Шен Де второй маски. В отличие от маски Доброго человека, которую она восприняла как отвечающую ее собственным стремлениям и приняла добровольно и почти бездумно, роль Шой Да, с одной стороны, навязана ей насильственно, силою неумолимых обстоятельств, а с другой стороны, принята с холодной рассудочностью, как вполне внешняя, но требующая мастерского исполнения роль. Отсюда – и речевые формы, соответствующие роли Шой Да.

В отличие от сцен с участием Доброго человека и его сложных, смешанных речей, в сценах с Шой Да, напротив, идет напряженный классический драматический диалог. Каждая реплика вызывает ответную реакцию, реализуется в поступок, в действие. Между всеми персонажами устанавливается полное взаимопонимание: все они по тем или иным причинам заинтересованы в лавке Шен Де и в ее денежных делах. Приведению в порядок пошатнувшегося положения лавки и посвящен диалог, оставляющий в стороне и Доброго человека, и настоящую Шен Де.

Однако весь конфликт, все существо действия, все его перипетии – в попытках быть самой собой, преодолеть давящую двойную маску и обрести человеческую целостность. За речами Доброго человека из Сычуани, за речами злого Шой Да и всех других персонажей так или иначе звучит и все более многообразные формы приобретает речь настоящей Шен Де.

В специфических, «своих» формах речь Шен Де впервые выступает в 3-м акте – кульминационной сцене встречи Шен Де с Суном, бывшим почтовым счетчиком, а в настоящем отчаявшимся безработным, который в момент встречи с Шен Де собирается повеситься в городском саду.

С у н. Почему, собственно, ты вздумала вынуть меня из петли, сестра?

Ш е н Д е. Я испугалась. Вы, наверно, пошли на это, потому что вечер такой хмурый. (Публике).

В нашей стране

Не должно быть хмурых вечеров

И высоких мостов над рекой.

Опасен также предутренний час

И вообще зимняя пора.

Депо в том, что бедняка

Может доконать любой пустяк.

И он отшвырнет от себя

Невыносимую жизнь.

Этот диалог еще вполне типичен для речи Шен Де в роли Доброго человека. Ее ответ на заданный Суном вопрос может лишь условно быть назван ответом. Он переводит разговор совсем в другую плоскость, абстрагируется от конкретной ситуации и завершается стихотворным обращением к публике, столь же отвлеченным и общим. Однако эта как бы целиком перенесенная из первого действия речевая структура в сцене встречи с Суном перестает быть основной, потому что не «добрая сестра», вынувшая из петли несчастного, а впервые в жизни полюбившая Шен Де говорит и действует здесь. Не жалость к «бедняку», а восхищение отважным счетчиком – мастером своего дела – и желание проникнуть в поэзию его профессии выражают ее речи. Отсюда новизна их формы, противостоящей обеим маскам.

С у н .Ты знаешь, что такое летчик?

Ш е н Де. Да, в чайном домике я видела летчиков.

С у н Нет, ты не видела их. А если видела, то пустобрехов и дураков в кожаных колпаках, у которых нет слуха для мотора и чувств, для машины . Скажи такому: дай твоему ящику упасть с высоты двух тысяч футов сквозь облака, а потом поймай его одним нажимом рычага, и он ответит: этого нет в договор« . А я летчик . а . летчики больше не нужны. Итак, я летчик без самолета, почтовый летчик без почты. Да что там – разве ты можешь понять?

Ш е н Д е. Думаю, все-таки могу.

С у и. Нет, раз я говорю тебе, что ты не можешь понять, значит, не можешь.